Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая - стр. 17
– Ваши сведения достоверны… вполне?
– О, да, да! Это засвидетельствовал придворный врач, и… младенец уже заявляет о себе сам! Вы не можете убить двоих, граф! – На посеревшем лице Аланхэ отобразилась мучительная борьба. – Вы не посмеете уничтожить жизнь, зародившуюся среди чудовищных страданий и являющуюся символом победы духа испанского народа! И если он сумел выжить во чреве матери в такие непереносимые времена, то это промысел Божий, Его знак и Его веленье! Если вы пренебрежете им сейчас, его мать угаснет и погасит светоч жизни, олицетворяющий непобедимость нашей родины… Потому что… Да как вы не понимаете, в конце концов, если вы хотя бы раз не положите вашей отцовской руки на голову сына, он вырастет… неполноценным. Вы этого хотите?!
– Какие документы я должен подписать? – прикрывая глаза и в первый раз опускаясь на кресло, сухо проговорил Аланхэ.
– О, что вы, что вы, граф, сейчас довольно лишь одного вашего слова!
– Я даю его.
И только в этот момент сознание надолго покинуло дона Гарсию.
Успокоенный граф де Мурсиа уехал, а дон Гарсия на следующее утро после их разговора впал в горячку. Несмотря на лечение, поданное лучшими врачами Гаскони, еще почти месяц Аланхэ находился между жизнью и смертью, а потому прибыл в замок д’Альбре лишь в конце октября. Его решение стоило ему не только тяжелейшей горячки, едва не сведшей его в могилу, но и ставших с тех пор постоянными мучений совести от наползающего на безупречную вековую честь пятна. «In terries et in caelo» – «На земле и в небе», – в который раз вспомнил он свой девиз. И в который раз подумал: «Неужели земле все-таки дано победить?»
Весь месяц, в бреду, в бессоннице, ему все мерещились те тыквы, которые он в детстве рубил саблей как головы морисков, но теперь эти тыквы глядели на него мутными глазами новорожденных, и занесенная сабля бессильно и медленно выпадала из его смуглой, тоже еще детской ручонки. И когда кризис миновал, Аланхэ ничуть не обрадовался, ибо тайно желал теперь только одного – умереть, и спасение свое воспринял лишь как крест.
Та осень была теплая, роскошная, видимость в хрустальном воздухе гор стояла удивительная, и Аланхэ, останавливая карету, часами смотрел на Ронсевальское ущелье, слава которого жгла и уязвляла его измученную душу.
Да, он любил Клаудию, он восхищался ее мужеством и красотой, но теперь почему-то даже тот факт, что при позоре и поражении Испании они оба не только выжили, но и зачали новую жизнь, казался ему постыдным. Они должны были с честью выполнить свой долг и погибнуть, как погибла та девушка на улочке Сан-Педро. И он в который уже раз вспоминал ее полудетское лицо и еще не остывшие губы. Мертвым нет позора…