Казус Белли - стр. 7
На рукавах у всех троих были нашиты крупные, бросающиеся в глаза, нашивки желто-голубого цвета. Таких же цветов флаг на коротком древке провис над баррикадой – ветра не было.
Не может быть! Неужели петлюровцы? Куда это меня занесло? Наверное, он думал вслух, потому что водитель снова зашипел:
– Заткнись, гнида! Какие тебе "петлюровцы"? Погубить нас хочешь?
– Извините… – пробормотал он.
А ведь ему уже приходилось видеть такие флаги… Было ему тогда всего семь лет. Многое исчезло, испарилось, улетучилось из его избирательной памяти. Многое другое, однако, он помнил, и помнил с такой фантастической точностью, как будто это происходило вчера. Был тогда такой-же сентябрь, как и в этом таинственном месте, но только то был сентябрь 18-го года, второго года Революции и первого года Гражданской. Мама, отчаявшись прокормиться и растеряв в войнах и революциях всех родных, повезла его из голодного Петрограда в сытный Казатин, где жил дед Панас, ее свекор. Дорогу он не запомнил, лишь осталось ощущение постоянного холода и боли в подведенном от недоедания животе. Уже потом, через многие годы, он восхищался героизмом матери, провезшей его в одиночку через многочисленные заслоны, границы и охваченные войной территории. Принял их дед неласково, но все же приютил в своем домике на окраине, в котором, кроме самого деда, жила свекровь – баба Катя, и незамужняя дочь стариков – горбатая и подслеповатая Ганна. Дед продолжал работать смазчиком на железной дороге, получал то зарплату, то паек от все время меняющихся властей, и поэтому семья не бедствовала. Да, он был неласков, но не жаден, поэтому они с матерью больше не голодали. Помогал им и обширный огород за домом, где росли, в основном, картофель и свекла, поэтому неудивительно, что его первые слова на украинском были "бульба" и "буряки". А уже через пару месяцев он свободно общался с соседскими мальчишками, выслушивая ехидные замечания насчет "кацапского говора". Потом, значительно позже, вернувшись в Петроград, он долго не мог избавиться от фрикативного "Г" и выслушивал по этому поводу такие же ехидные замечания.
Через пару месяцев, когда Сева уже свободно говорил по-украински, а мама устроилась уборщицей в несуразное здание казатинского вокзала, они наконец стали своими в семье деда Панаса. Он помнил, как поздней осенью, в ноябре, маме попал в ногу осколок от неизвестно кем выпущенного шального снаряда. В тот день дед, по-прежнему ворча, привел в хату доктора, молодого житомирского еврея, бежавшего с семьей от погромов. Всеволод очень хорошо помнил мамину закушенную губу и помнил сосредоточенное, напряженное лицо доктора, с носа которого постоянно сваливалось пенсне. А вот крови он не помнил совсем, хотя крови, наверное, было много. Мама вскоре начала вставать, долго хромала и все рвалась помогать бабушке по хозяйству. Та сначала отмахивалась, а потом как-то раз устало опустилась на табуретку и тихо сказала: