Казанский альманах 2020. Лунный камень - стр. 7

– Смотри, Горыныч назад топает.

Старик нёс полную авоську с бумажными кульками и половинкой ржаного хлеба, время от времени утирая платком зашибленный Хасаном глаз. Пацаны взглянули на своего предводителя, ожидая дальнейших команд, но старик до линии огня не добрался, неожиданно свернул к подъезду Хасана и вошёл в него. Мишка охнул:

– Жаловаться пошёл!

Этой фразой он напугал друга не на шутку. Не зря томили его предчувствия, разве дед простит такое, так просто спустит им многодневные издевательства, а теперь и подбитый глаз? Колючим ледяным снежком он мог старика и зрения лишить. Мать у Хасана строгая, задаст сыну, бесполезно оправдываться. Хасан уже представил себе, что его ожидает дома. Для подобных дел имелся тяжёлый солдатский ремень с железной бляхой и потускневшей звездой на ней. Ремень остался от отца, которого семья схоронила несколько лет назад. Главы семьи не стало, а его ремень продолжал висеть на вбитом в стену гвозде как неизменное орудие наказания.

– А может, к кому другому? – стремясь успокоить переменившегося в лице вожака, предположил Мишка.

Но всем было без слов понятно, что в подъезде Хасана из их компании проживал только он. И именно Хасан залепил старику снежком в глаз, а потому жаловаться Горыныч мог только на него. В рядах бойцов воцарилось молчание, а потом уныние, вслед за которым мальчишки один за другим, еле слышно прощаясь, разошлись по домам. Побрёл и Хасан, загребая валенками снег. Не помнил, как на свой второй этаж поднялся.

Дверь открыла сестрёнка и взглянула на него, как показалось мальчику, осуждающе. Мать сидела на стуле и штопала носки. Хасан бросил осторожный взгляд на стену – ремень висел на гвозде и не думал покидать своё постоянное место.

– Иди поешь, – произнесла мать, не поднимая головы. – Суп на плите. Целыми днями на улице, никакого сладу с тобой!..

«Сейчас начнётся, – подумал Хасан, скидывая пальтишко. – Заведёт про соседа, станет упрекать, заплачет…»

Слёзы матери мальчик не выносил, лучше уж ремень… Хотя ремень – он так, больше для острастки. А от маминых слёз становилось так больно, что, думалось порой, грудь разорвёт на части.

Но она продолжала спокойно штопать носки, сестрёнка возилась в углу с куклой, укладывая её спать на старый, обитый железными полосами сундук, а из кухни тянуло аппетитным ароматом куриного супа. Голод переселил всё на свете, Хасан устроился за столом на сколоченном ещё отцом табурете, и тарелка опустела в три счёта.

Но к кому мог пойти Горыныч в их подъезде? И что, если он всё же лишился глаза?!

Хасану стало плохо. Он отказался от чая, налитого сестрёнкой в любимую чашку с блюдцем, и, как был в одежде, повалился в постель.