Карлуша - стр. 12
Многие предметы быта прабабушка называла по-своему, по-деревенскому. Я запомнил лишь немного. Ведро – бадейка, сковорода – таганка, керосинки – коптилки, лопата – заступ. Сидим, бывало, с ней на скамейке летним вечером, а комары тучами вьются возле пруда. Естественно, что и нам достается ой как немало. А она, все отмахиваясь от них, приговаривала:
– У, поналетели! Вот поналетели! Попричало вас горой!
Что это за «Попричало» – до сих пор не знаю. Настенным часам-ходикам постоянно поправляла висевшие на цепочке гирьки. Попросила она однажды, сама будучи уже совсем старенькой, мою мать, свою внучку, научить ее буквам, а потом, буквально по слогам, читала газеты. Она кое-как научилась буквам. Еле читала, вполголоса, а то и шепотом выговаривая каждую букву. Голос у нее был низкий. Вот так и жила она, никогда не стремилась ни к земной роскоши, ни к тленной мирской славе. Живя в нужде, не унывала. Сама, во время голода, питалась «тошнотиками», жареными оладьями из картофельной гнили, которую собирали люди по весне, в поле, а делилась с голодными последними остатками муки. Две голодовки пережила. Закон о колосках пережила, революцию, гражданскую войну, Великую Отечественную. Наших солдат сыночками называла, сильно жалея их, молилась о них и о нашей победе над врагом. Смотря по черно-белому телевизору кадры военной кинохроники, уже в мирное время, постоянно плакала о них. Она, пережившая все это, знала по чем «фунт лиха» далеко не по-наслышке. Чтобы прокормить детей и себя, работала за «десятерых», так как мужа рано похоронила, нося под сердцем третьего ребенка. А было время, когда до революции, по ее молодости барин искалечил ее, ударив бревном. Так и осталась она на всю жизнь хромой. А после революции даже коровенку ей дали, да все людям скормила. Детей вырастила, да внуков нянчила, и правнуков дождалась. Случалось, что и коз, и гусей держала. А моя мама, ее внучка, еще совсем маленькой, любила за козлятами наблюдать, да еще и играла с ними. А гуси тоже к моей маме привязывались, ручными делались. А коза, чуть что не так, есть не хотела. Поставит прабабушка перед ней еду, та клюнет раз, другой, да нос отвернет. Прабабушка и говорит ей тогда:
– Что? Опять нашла что-то? Ах ты, привереда такая.
Ни на кого прабабушка голос не повышала! Покушает, бывало, тихо да спокойно, и на покой, у печки ложится. Чтобы какой-либо культ из себя создавать да следить, чтобы никто за столом раньше нее, самой старшей, за гущей в котёл полез – такого вообще не было. Скромнейшая душа! Никого не ругала, да не учила как жить, а только добром и любовью питала. Как бы трудно ни жила, ни разу не возроптала на судьбу, все чаще молясь на иконы. А когда к ней, старушке, пришел врач, то он, видя ее старческие руки, произнес: