Карл Роджерс и его последователи: психотерапия на пороге XXI века - стр. 10
Конгруэнтность и принятие связаны между собой: нельзя быть открытым опыту клиента, если нет открытости своему собственному опыту. А без открытости не может быть и эмпатии. В этом смысле конгруэнтность является «верхним пределом» способности терапевта к эмпатии (Barrett-Lennard, 1962, p. 4). Иначе говоря, терапевт никогда не сможет продвинуть клиента дальше того пункта, в котором находится он сам как человек.
Неконгруэнтность
Значение конгруэнтного отношения особенно заметно тогда, когда его не хватает, то есть когда терапевт занимает защитную (неконгруэнтную) позицию. Иногда наши личные трудности не позволяют опыту клиента проявиться во всей его полноте таким, каков он есть. Жизненные проблемы, с которыми мы еще не сталкивались, личные потребности и желания, проявляющиеся в процессе терапии, наши уязвимые места и белые пятна – все это может вызвать у нас ощущение угрозы и не позволяет спокойно следить за определенными фрагментами опыта нашего клиента (Tiedemann, 1975). Эмпатизировать внутреннему миру другого человека, ценности которого значительно отличаются от наших собственных, интенсивному переживанию счастья, позволять появляться чувствам бессилия и безнадежности, открыто взаимодействовать с сильными позитивными или негативными чувствами клиента к нам самим – все это нелегко. Если мы чувствуем угрозу своей безопасности, то все наши силы и внимание уйдут на поддержание собственного душевного равновесия, и мы будем препятствовать клиенту в его углубленном самоисследовании, либо слишком отдаляясь от него, либо теряя себя в переживаниях другого. Вот что говорит об этом Роджерс:
«Могу ли я быть достаточно сильным как человек, чтобы существовать отдельно от другого? Могу ли я уважать свои собственные переживания и нужды в той же степени, как и его? Могу ли я владеть своими переживаниями и, если это необходимо, выражать их как принадлежащие мне и существующие отдельно от его переживаний? Достаточно ли силен я в своей обособленности, чтобы не оказаться подавленным его депрессией, не испугаться его страхов, не быть поглощенным его зависимостью? Достаточно ли сил у моего внутреннего Я, чтобы понять, что меня не разрушит его гнев, маскирующий его потребность в зависимости, и не поработит его любовь, но что я с моими собственными чувствами и правами существую отдельно от него? Лишь тогда, когда я свободно ощущаю в себе отдельного человека, я могу гораздо глубже понять и принять другого, потому что не боюсь потерять себя самого» (Rogers, 1961, p. 52).
Все это означает, что мы как терапевты нуждаемся в строгих границах Эго. Немаловажным профессиональным качеством терапевта является буквально железная выдержка (Cluckers, 1989): подчас мы должны, что называется, голыми руками таскать каштаны из огня; иметь дело с бурными эмоциональными переживаниями и не быть захваченными ими; сталкиваться то с восхвалениями, то с уничижительной критикой клиента в свой адрес; конструктивно работать с проявлениями любви и ненависти, не обращаясь при этом к отреагированию; и, кроме того, быть толерантными к амбивалентности. Эмпатическая сопричастность миру другого человека подразумевает и своеобразное временное «вынесение за скобки» своего собственного мира, и «риск» того, что тесный контакт с кем-то не таким, как мы, изменит нас самих. Гораздо легче отважиться на то, чтобы оказаться в таком «лишенном Эго состоянии» (Vanaеrschot, 1990) тогда, когда ощущаешь себя достаточно отдельным человеком с хорошо определенной личностной структурой и внутренним ядром. Наконец, обратим внимание на последний аспект, требующий от терапевта определенных сил, – на тот факт, что исповедь клиента может вызвать у терапевта невольное сравнение в той степени, в которой она затронет скрытые проблемы, существующие в нем самом. Ромбо видит причину такого сравнения в родстве между клиентом и терапевтом в том смысле, что оба они «являются человеческими существами». Он пишет: