Канал имени Москвы - стр. 18

Она взглянула на мужа, и тут же оба услышали весёлый оклик Фёдора:

– Мам, пап, если не видите, я вернулся!

Она поняла, что необходимо взять себя в руки. Обычно они шутили друг с другом, и когда женщина обернулась, на губах её играла улыбка, а тени, залёгшие у глаз, были почти незаметны.

– А ты кто? – поинтересовалась она.

– А кто обычно завёт вас «мам-пап»?

– Мам-папом?

– Но вы можете считать меня разносчиком сидра.

– Ладно. Договорились. Поставьте в погреб. И ступайте своей дорогой.

Она бросила взгляд на мужа.

– Может, мы покормим его? – И поняла, что ещё чуть-чуть, и улыбка её будет выглядеть вымученной. – Ужин скоро. – Она добавила в голос строгости. – Но за стол у нас пускают только с чистыми руками.

– Знаю, – насупился Фёдор. Поднялся на крыльцо и вошёл в дом. В их совсем крохотный, но чистенький двухэтажный дом, который они делили с ещё одной семьёй такого же неразбогатевшего гребца.

Женщина вздохнула. Макар пристально смотрел на неё.

– Не думай о плохом, – вдруг попросил он.

Она ответила мужу долгим настороженным взглядом. Щёки её уже какое-то время не казались порозовевшими.

– Как скажешь, – негромко отозвалась она.

Ворон Мунир доставил своё послание по назначению. И когда перед адресатом побежали буквы, его лицо преобразила тихая счастливая улыбка.

– Наконец-то, – прошептал он.

Сообщение было сухим, сдержанным, ни одного лишнего слова:

«Его манок цел и действует. Сегодня с утра манок выглядел совсем как новенький. Я вызвал Мунира при помощи его манка.

P.S. Думаю, завтра они начнут поиск по всему каналу. Мы сделали всё, чтобы Дубна привлекла их наименьшее внимание».

Эта радостная улыбка ещё какое-то время светилась на лице адресата. Но потом она померкла. И у переносицы залегла глубокая тревожная складка.

Вторую ночь подряд Фёдору снились странные беспокойные сны. Он спал в своей крохотной комнатке, уместившейся на чердаке с единственным оконцем, и лунный свет падал на его лицо. Луна набирала силу, войдя уже в третью четверть, и возможно, это она беспокоила юношу, и возможно, лёгкий ветерок, играющий быстрыми тенями, или что-то иное, но Фёдор ворочался, и сон его был неверным. Вот и сейчас он проснулся, отчётливо слыша голос Ивана Афанасьевича, строгого учителя начальных классов по критической теологии, о котором, к счастью, он давно уже успел позабыть. Фёдор не питал никаких сентиментальных чувств к школьной гимназии, окончил её с грехом пополам, а в день выпуска, когда у многих одноклассников, и в особенности у одноклассниц, трогательно блестели глазки, а некоторые девочки даже утирали слёзы рукавом, он был несказанно рад, что всё это тягостное мучение осталось позади. Однако сейчас он почему-то услышал голос старого учителя и увидел его хмурое лицо (Иван Афанасьевич вроде как вообще никогда не улыбался; сказать, что его побаивались, было бы явным недобором, да только беда в том, что предмет его входил в список обязательных). Фёдор лежал с открытыми глазами, смотрел в окошко, посеребрённое луной, а голос «старого цербера», как порой и, конечно, за глаза именовали Ивана Афанасьевича, всё ещё звучал в нём.