Какаду - стр. 6

Но вот на уродливом желтом столике корзинка с шерстью. И на яйце для штопки натянут носок. Обманутая было надежда вновь вспыхнула.

Вскоре Даусон уже поил их чаем, как и следовало ожидать, очень крепко заваренным, в белых толстого фаянса чашках, в которых, едва чаю поубавилось, обнаружился по внутреннему краю коричневый ободок от танина. Хэролд сосредоточенно пригнулся к своей наклоненной чашке, по серым глазам, честностью которых Ивлин всегда гордилась, она с досадой увидела – он озадачен какой-то мыслью, никак не решится высказать ее вслух.

– Ну и чем же ты тут занимаешься?

Можно подумать, ему неловко обсуждать при жене такие сугубо личные дела.

Даусон теребил пучки волос на пальцах. Потом глубоко вздохнул и обратил на Хэролда взгляд пронзительно голубых глаз:

– Сижу и смотрю на море, – прямо ответил он.

Похоже, этот ответ нисколько не удивил Хэролда, но Ивлин чуть не задохнулась от возмущения, будто услышала нечто непристойное.

– Но оно такое пустынное. Почти все время. Разве что пройдет какой-нибудь неинтересный корабль. Корабль только тогда интересен, когда сам на нем плывешь, – ухитрилась она проговорить.

Мужчины пропустили ее слова мимо ушей.

– Тебе повезло, что ты это умеешь, – продолжал Хэролд.

Будто Ивлин тут и не было.

Даусон засмеялся – словам Хэролда. Смех прозвучал неожиданно мягко.

– Не сказать, что это далось само собой. Поначалу.

– То-то и оно, – сказал Хэролд. – Но начало и есть самое трудное.

Потом Даусон подался вперед и спросил:

– А как стихи, ты ведь тогда писал?

Ивлин подняла голову.

– Стихи? – чуть не со страхом спросил Хэролд.

– В школе.

– А, да. В школе это было.

Ивлин слегка покачивалась на стуле.

– То было начало, – подсказал Даусон.

У Ивлин разболелась голова. Она, конечно, знала, давным-давно слышала, что Клем Даусон и Хэролд вместе учились в частной подготовительной школе. Голова – это от ветра, а может, от скуки, что всем своим существом источает хозяин дома.

– Подумай, ты помнишь про стихи, – сказал Хэролд и засмеялся. – А я забыл.

Он не забыл.

Хэролд Фезэкерли, долговязый мальчишка с торчащими ушами и вечно синими, потрескавшимися от холода руками, своими ни на что не похожими каракулями писал стихи и прочее на клочках бумаги и всегда трясся от страха, вдруг они разлетятся, попадут кому-нибудь на глаза, иди тогда объясняй, что это такое. А он не способен был объяснить и половины того, что у него получалось. Но в ту пору он не мог не писать. Позднее, когда он сумел разобраться в своих ощущениях, он понял: те подросточьи пробы пера были для него точно горячий душ в холодный день или мягкий стул в теплое утро. В то время его часто по нескольку дней мучили запоры. Стихи, казалось, утишали его страхи.