Как мы писали роман; Наблюдения Генри - стр. 2

Но однажды воспоминание об унылом кладбище и бродивших там тенях ожило во мне, и мне почудилось, что я сам призраком скольжу по молчаливым улицам, по которым ранее ходил уверенным, полным энтузиазма шагом.

Так случилось, что, роясь в ящике письменного стола, куда давно не заглядывал, я наткнулся на пыльную коричневую папку с надорванной бумажной обложкой, на которой было написано: «Заметки к роману». Дух былых времен исходил от этих потрепанных страниц, и, раскрыв рукопись, я мысленно вернулся в те летние вечера (не такие уж и давние, если вести счет на года, но если измерять Время пережитыми чувствами, с тех пор минула вечность), когда сидели рядом и писали роман четверо друзей, которым никогда уж не сидеть вместе. Листая измятые страницы, я с каждой новой все сильнее ощущал неприятное чувство, что становлюсь призраком. Почерк был мой, но слова принадлежали незнакомцу, и, читая текст, я постоянно изумлялся, задавая себе вопрос: неужели я так думал? неужели на это надеялся? неужели собирался так поступить? хотел таким стать? неужели такой представляется молодому человеку жизнь? И не понимал, что мне делать, – улыбаться или тяжко вздыхать?

Рукопись состояла частично из дневниковых записей, частично из разрозненных заметок. Из всей этой массы размышлений и разговоров я отобрал то, что казалось мне лучшим, что-то добавил, что-то изменил, и в результате появились главы, которые вы видите ниже.

Я имел право так поступить, совесть на этот счет у меня спокойна, а я исключительно совестливый человек. Из четырех соавторов у того, кого я называю Макшонесси, не осталось на свете ничего, кроме шести футов выжженной земли в африканском вельде, а у того, кого величаю Брауном, я позаимствовал мало, да и то немногое так изрядно переделал и художественно улучшил, что по справедливости могу считать своим. Разве, придав нескольким бесцветным мыслям достойную литературную форму, я не сделал для него благое дело, воздав добром за зло? Ведь он, предав юношеские идеалы, шаг за шагом опускался все ниже, пока не стал критиком, то есть моим злейшим врагом. Теперь на страницах некоего снобистского журнала с большими претензиями и ограниченным числом подписчиков он называет меня Арри (опуская «Г» ради красного словца, подлец), а его презрение к англоязычным читателям связано в основном с тем фактом, что некоторые из них читают мои книги. А ведь в дни проживания в Блумсбери, сидя рядом в задних рядах партера на театральных премьерах, мы считали друг друга разумными людьми.

От Джефсона у меня хранится письмо, присланное из квинслендской глубинки. «Дружище, делай с рукописью, что хочешь, – писал он, – только оставь меня в покое. Благодарю за лестные слова в мой адрес, хотя я их не заслужил. Карьера писателя не для меня. К счастью, я вовремя это понял. Не всем это удается. (Я говорю не о тебе, старина. Мы читаем все, что ты пишешь, и нам нравится. Зимой в наших краях время течет медленно, и мы тогда почти всему рады.) Здешняя жизнь мне больше по нраву. Как здорово сидеть в седле и ощущать солнечные лучи на коже. Подрастают малыши, надо присматривать за слугами и за скотом. Думаю, тебе такая жизнь покажется заурядной, не творческой, лишенной интеллектуальной изюминки, но мне она подходит больше, чем сочинительство. К тому же сейчас писателей хоть пруд пруди. Все или читают, или пишут – думать некогда. Ты, конечно, возразишь и скажешь, что книга – конечный результат мыслей, но эта пустая фраза хороша лишь для газеты. Приезжай сюда, старина, посиди в одиночестве, проведи несколько дней и ночей, как делаю иногда я, с бессловесными животными на поднятом над землей и словно уходящем в небеса островке, и тогда ты поймешь, что я прав. Мысли человека, настоящие мысли, приходя к нему, остаются и прорастают в тишине. А мысли писателя в книгах – это то, что он предписывает нам думать».