Изгой Великий - стр. 2
Философ выдохнул знобящий сердце холод и кратко рассказал о своём тщеславном господине, купившем его на берегах Персии, об условиях жизни на острове и нынешнем положении раба. Он выслушал это так, словно уже знал всё, что приключилось с Арисом.
– И ты утверждаешь, что Лукреций Ирий присвоил твои сочинения? – уточнил он.
– Он сделал это по договору со мной, – честно признался философ.
Таисий Килиос продолжал испытывать его, ничем не выдавая своих чувств и намерений.
– Готов ли ты вернуть своё имя на титулы?
– Готов.
– Это равнозначно смертному приговору.
Образ Биона на минуту возник перед взором, и в ушах прозвучало его повелительное слово:
– Зри!
– Если в Элладе не внимают словам философов, а казнят за свои труды, то исчезает смысл существования, – с достоинством произнёс Арис, ощущая прилив сил. – И наступает смерть всякой мысли.
Таисий Килиос вернул в ларец рукописи и откинулся на высокую спинку кресла, взирая на кипящую бликами воду бухты. Он что-то вспомнил, и лицо его слегка оживилось.
– Ты видел, как варвары вышли из моря?
– Да, эфор. И это было невероятное зрелище…
– И утверждаешь, они способны дышать в воде, как рыбы?
– Нет, надзиратель, сего я не утверждаю.
Тот надолго задумался, и теперь было понятно о чём – вспоминал трактат, принёсший Арису известность, и, вероятно, взвешивал степень его вины. Философ же продолжал стоять перед ним и был самому себе судья и самому себе выносил приговор, перебирая в памяти всё, к чему подтолкнул его любопытствующий и одновременно по-юношески мятежный, возмущённый дух несколько лет назад.
– Ты раскрыл в трактате тайну изготовления пергамента, – заключил эфор. – По законоуложению коллегии подлежишь смертной казни. И с мёртвого тебя снимут шкуру…
Его дважды пощадили варвары, ибо он узрел их слёзы, а потом проникся их мировоззрением; теперь же не приходилось ждать пощады, поскольку впервые он открыто смотрел опасности в глаза, воплощением коей сейчас был Таисий Килиос, и не видел никакого сочувствия, не обретал малейшей надежды на спасение. Поэтому Арис попытался вызвать милость словом.
– Но я не был членом коллегии ремесленников, – напомнил он. – Не давал никаких клятв, не присягал. И не могу быть осуждённым по их внутреннему законоуложению…
– Я уполномочен решать, можешь или нет! – оборвал его эфор. – Ты стал таковым, когда молодой мастер посвятил тебя в тайны ремесла. Именно это считается актом посвящения и вхождения в коллегию. Не ты ли написал об этом в своём сочинении?
– Да, надзиратель, я написал…
– Готовься к смерти!
Душа протестовала, однако разум в тот час не смог отыскать доводов, дабы защитить её, и потому он дерзко спросил то, что было на устах: