Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать (сборник) - стр. 30
– Даешь мне пятьдесят тысяч рублей денег или нет? – спросил он, и было ясно, что это его последние слова, а дальше события непредсказуемы.
Клочков был мужественен. Держа за спиной гаечный ключ 58x62, он сказал:
– Ты не прав!
– Нет, ты не прав!
– Нет, ты не прав!
– Нет, ты не прав! – сказал Степян, и даже влага выступила на его глазах – от гнева, от жалости к Клочкову, предвидя, что он с ним сейчас сделает.
Но вдруг в прекрасных очах Степяна что-то мелькнуло.
– Слушай, – сказал он дрогнувшим голосом. – Зачем споришь? Скажи, что не прав! На тебе, возьми пятьдесят тысяч рублей денег, только скажи, что ты не прав! Как родного брата тебя прошу!
Клочков взял деньги, подумал и сказал:
– Ладно. Я не прав!
– Спасибо! Молодец! Храбрый тот, кто свою вину сознает! – приветствовал Степян Клочкова поговоркой. – Давай теперь мне пятьдесят тысяч рублей денег на ремонт, если ты не прав!
Клочков хотел вернуть то, что дал ему Степян, но тот поморщился:
– Зачем даешь что я тебе дал? Это глупо, нет? Свои деньги давай!
И Клочков дал ему своих пятьдесят тысяч рублей денег, и они сели в свои машины, и разъехались, очень довольные друг другом.
В прочих же городах такие ситуации, рассказывают, кончаются в лучшем случае убийством.
И меня еще спрашивают, почему я из Саратова не еду!
Писатель
Жил-был писатель. Не тот, который из рассказа «Чернильница» (см. рассказ «Чернильница»), а другой.
Но тоже писатель.
Сначала он писал, ни о чем не думая, а потом вдруг подумал: вдруг умру за работой?
И представил: пишет, пишет, пишет, – хлоп! – и умер, а строка осталась недописанной.
И это бы ладно, но какая строка, вот вопрос!
Стал писателя этот вопрос мучить.
Возникнет у него замысел. Возьмет он стопочку бумаги, задумается. Тут мысль: что ж ты сидишь, морда! – вот-вот тебя кондратий хватит, скажут: помер над чистым листом, помер от бесплодия и иссякновения! Собаке собачья смерть!
И он торопливо начинал писать.
Но героя, главный ли он, второстепенный ли, не сразу ухватишь за его художественную суть, ради которой и стоит огород городить, поневоле приходится начинать с мелочовки: как, допустим, проснулся, как умылся и высморкался.
Писатель торопится, перечитывает написанное, а кроме «умылся да высморкался» ничего художественно-значительного еще нет. Мурашки ужаса продирают позвоночник писателя. Что если сейчас – карачун? Падет он головой на стол. Придут люди, поднимут голову, чтобы вынуть лист для литературной истории, заранее уважая последнюю мысль творца, а там вместо мысли: умылся и высморкался! И такой хохот поднимется, такой конфуз на всю литературную историю! – писатель, чуть не умерший от испуга, пишет, пишет, скорей пишет дальше, он пишет, что, дескать, едва герой высморкался, тут же спросил себя: а в чем, собственно, смысл бытия, зачем все это?