Избранные произведения. Том 2 - стр. 8
И всё же нынешние времена казались много насыщенней политическими событиями, чем эпоха дворцовых переворотов. Не шибко долгое горбачёвское правление распадалось минимум на пять этапов. На первом преобладали старые социалистические тенденции, и по правую руку неизменно сидел угрюмый старик из Томска Егор Лигачёв. Тогда-то и велись эти две одиозные кампании: антиалкогольная и борьба с крупными доходами граждан. Собственно перестройка и гласность начались только в восемьдесят седьмом, с январского пленума ЦК. Это Петя установил почти документально и связал новый поворот с выдвижением на роль ближайшего сподвижника молодого генсека академика Александра Яковлева. Потом, с открытия первого Съезда народных депутатов, фактически сменился политический строй, и страна года полтора упивалась благами демократии. Затем начался её медленный распад. Склонный к ювелирной точности, юноша пытался установить отправную точку, событие-водораздел. То ли один из последних съездов, то ли референдум семнадцатого марта, то ли начало новоогарёвского процесса? Над решением этого вопроса он сейчас и бился. И уж безо всякого труда определялся временной диапазон пятого этапа: с девятнадцатого августа – путча гэкачепистов – до двадцать пятого декабря – ухода в отставку.
Восьмилетие Бориса Ельцина тоже нуждалось в детальной периодизации. До октября девяносто третьего в стране сохранялась демократия. Но дело даже не в ней: до расстрела Белого дома Россия жила по одной конституции, потом почти три месяца в полном правовом вакууме (на современном жаргоне – беспределе), и только с конца декабря – по другой. Но и последующие шесть лет не представлялись политически однородными: делились почти пополам на правление «партии соратников», как определял Петя группу Коржакова – Барсукова – Сосковца, и господство пресловутой Семьи, начиная с двадцатого июня девяносто шестого. И опять-таки: велик соблазн вычленить недолгое пребывание во главе правительства «чужаков» – Евгения Примакова и Сергея Степашина – в самостоятельный, пусть и смехотворно малый (меньше года) период.
Берестову-младшему казалось, что если не разобраться в тонких нюансах уже сегодня, то сделать это завтра может оказаться поздно. Причём рассматривать их надо именно с позиции беспристрастного историка, а не политолога или публициста.
Пока он внимательно штудировал первоисточники: документы, воспоминания самих участников событий, суждения аналитиков. Если говорить о далекоидущих планах, то ему хотелось стать первым автором н а и н о в е й ш е й истории России, как он сам определял свой труд. Исследователи постарше на такое не замахнутся: наглости не хватит, да и профессиональное предубеждение писать только о делах давно минувших дней не позволит им составить ему конкуренцию. Честолюбивые мечты рисовали в воображении международное признание и почему-то нобелевскую премию по литературе: получили же её Теодор Моммзен за историю Рима и Уинстон Чёрчилль за подробное описание перипетий Второй мировой войны. Конечно, произойдёт это лет через пятьдесят, когда все современные писатели вымрут, а новые, мало-мальски достойные встать в один ряд с Роменом Ролланом, Анатолем Франсом, Томасом Манном и Джоном Голсуорси, или хотя бы Солженицыным и Гарсиа Маркесом, больше не появятся. И придётся шведским академикам снова присматриваться к философам и историкам.