Избранные дни - стр. 43
И вот Кэтрин вышла наружу. Она устало поднялась по ступеням. Лукас вспомнил об усталости, одолевавшей его мать. Подумал, станет ли ей лучше теперь, когда музыкальной шкатулки больше нет.
Кэтрин сказала:
– Пятьдесят центов. Больше она мне не давала.
Она протянула ему монеты. Он хотел этих денег, они были ему необходимы, но он не мог заставить себя их взять. Он стоял молча, опустив руки.
Кэтрин сказала:
– Ты, наверно, заплатил больше. Но это все, что мне за нее дали.
Он не мог ни пошевелиться, ни сказать хоть слово.
– Не ругай меня, – сказала она. – Мне там несладко пришлось. Не люблю, когда со мой обращаются как с воровкой.
И это из‐за него. Он заставил ее унижаться. Он представил себе Гайю из импориума. Она, подумал он, должна быть невероятно тощей, с кожей цвета свечного воска. Она, он знал это, взяла миску в руки и разглядывала ее с алчным презрением. Она назвала свою цену непререкаемым тоном человека, привыкшего покупать и продавать краденое.
Лукас сказал:
– Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса.
Он не отдавал себе отчета, громко или тихо он это сказал.
Кэтрин замялась.
– Ты никогда раньше не повторялся, – сказала она.
Откуда ей было об этом знать? Она что, слушала его, слушала всякий раз, когда он говорил как книга? Если да, то она и виду не подавала.
Он больше не мог сдерживать себя:
– Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно.
Кэтрин моргнула. У нее заблестели глаза.
Она спросила:
– О чем тебе рассказывал Саймон?
О чем ему рассказывал Саймон? Ни о чем. Он пел все те же старые песни, дразнил Лукаса малявкой, тайком ходил к Эмили.
Лукас ответил:
– Девять месяцев прошло в родильной палате.
Кэтрин уронила деньги к ногам Лукаса. Одна монетка прокатилась и легла у самого носка его ботинка.
– Подними и отнеси домой, – сказала она. – Мое терпение скоро лопнет.
– Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее.
Кэтрин заплакала. Плач охватил ее подобно судороге. Какое‐то мгновение она стояла, глядя перед собой, одна-единственная слеза прокладывала себе извилистый путь по ее щеке, а в следующее мгновение лицо ее сморщилось и слезы потекли ручьем. Она закрыла лицо руками.
Он не мог сообразить, что сделать и что сказать. Он тихонько дотронулся пальцами до ее плеча. Она порывисто отстранилась.
– Оставь меня, Лукас, – всхлипнула она. – Пожалуйста, оставь меня в покое.
Но оставлять ее рыдающей на Восьмой улице, в толпе торопливых прохожих, было нельзя. Он сказал:
– Пошли со мной. Тебе надо присесть.
Как ни странно, она послушалась. Плач лишил ее воли. Рыдающим воплощением скорби она последовала за ним, и он повел ее обратно к Вашингтон-сквер, где флажок ребенка бился на фоне неба, а флейтист лихо наигрывал такт за тактом.