Избранные дни - стр. 17

Мать все еще была в постели. Как им быть с едой, если она в скором времени не встанет?

Пока отец ел и дышал, Лукас отправился в родительскую спальню. Он тихо, нерешительно толкнул дверь. Спальня была темной, полной полированного дерева и шерстяных покрывал. Над кроватью висело распятие, темнея на фоне траурного мрака.

Он позвал:

– Мама?

Лукас услышал, как шевельнулись простыни. Услышал еле слышное дыхание.

– Кто тут? – спросила она.

– Только я, – ответил он. – Только Лукас.

– Лукас, любовь моя.

У него затрепетало сердце. На какой‐то миг показалось, что он может поселиться здесь с матерью, в этой сладкой теплой тьме. Что он может остаться с ней и читать ей из книги.

– Я тебя разбудил? – спросил он.

– Я никогда не сплю. Подойди.

Он сел на краешек кровати. Ему было видно, как разметались по подушке ее волосы. Ему были видны ее нос и щеки, темные пятна на месте глаз. Он коснулся ее лица. Оно было горячим, сухим, словно присыпанным пеплом.

– Хочешь попить или поесть? – спросил он. – Чего‐нибудь принести?

Она сказала:

– Что с тобой случилось? Отчего это ты так потемнел?

– Я был на работе, мама. Это просто пыль.

– А тогда где же Лукас?

– Мама, вот он я.

– Ну конечно это ты. Я опять немножко путаю, правда?

– Давай я принесу тебе воды.

– За курами нужен пригляд. Ты позаботился о курах?

– О курах?

– Да, детка. Уже поздно, да? Думаю, уже очень поздно.

– У нас нету кур.

– Нету?

– Да.

– Прости меня. Раньше у нас были куры.

– Ничего страшного, мама.

– Ох, легко тебе говорить “ничего страшного”, когда ни кур нет, ни картошки.

Лукас погладил ее по голове и сказал:

– Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня.

– Верно, мой дорогой.

Лукас тихо сидел рядом с ней, поглаживая ее по голове. Когда‐то она была живой и горячей, любила поспорить, легко гневалась и редко смеялась. (Только Саймон умел ее рассмешить.) Год или даже дольше она понемногу угасала – старалась все раньше и раньше разделаться с работой и лечь, но все еще оставалась собой, порывисто-нежной и ранимой, помнящей о долге и давних затаенных обидах. Теперь, когда Саймон был мертв, она превратилась вот в это – в лицо на подушке, спрашивающеепро кур.

Лукас сказал:

– Музыкальную шкатулку принести?

– Хорошо бы.

Он сходил в гостиную и вернулся со шкатулкой. Поднял так, чтобы матери было видно.

– Ах да, – сказала она.

Знала ли она, что это шкатулка сломала их жизнь? Она никогда об этом не заговаривала. Она, судя по всему, любила музыкальную шкатулку так же нежно, как любила бы, если бы та вовсе не причинила им вреда.