Иван, Кощеев сын - стр. 9
– Ты чего, батя! Я на тебя никогда злоб не держал, это ты меня с кем-то перепутал.
– Вот и не держи. И я на тебя никаких злоб не держу. Я, Ваня, даже рад тому, что мы с тобой во взглядах на жизнь расходимся в разные, так сказать, направления.
Иван глаза отвёл, в пол уставился. А Кощей продолжает в здравом уме, в трезвой памяти:
– Совсем я плох, Ваня. Себя не узнаю. Семейная жизнь, Ваня, всю природу мою изменила, кроме, так сказать, последнего пункта. И ведь даже не знаю – хорошо это или плохо, не пойму никак! Голову сломал. Ты малой ещё был, меня, наверное, в прежнем виде и не помнишь…
Оба невольно на стены глянули, на портреты Кощеевы в прежнем статном виде, в полной боевой амуниции.
– Помню, батя, – говорит Иван. – Я, батя, тебя молодого хорошо помню.
– Да… Мне тогда, стало быть, четыреста шестнадцать было. Вон каким гоголем пыжился, а! Да… А всего-то, Вань, двадцать лет прошло, и вместо гоголя – моголь. А ещё точнее – немоголь!
Кощей рукой махнул, горько хихикнул, отвалился на подушку. Отвёл взгляд в потолок, заговорил хрипло и негромко, будто нотацию вычитывал.
– Раньше-то я, Ваня, ветер в голове носил, жил на все четыре стороны. Куролесил, одно слово. А как стал с человеческой женой жить – с твоей, стало быть, матерью, – так начал задумываться, размышлять о содеянном, некоторые поступки с критической точки зрения пересматривать. Пошли у меня, Ваня, сожаления всякие, кризисы и угрызения… страшно сказать, Ваня… совести. До самоедства, сын, докатился. Раньше-то здоровье железное было, а как стал задумываться и совесть прочувствовал – так хвори начались, болезни подступили. Стал я, Ваня, таять, как размятый пластилин. По металлическим местам – ржавчина, по сухожильям – дряхлость. Понял я, Ваня, что жил неправильно, паскудно жил. Большую половину бессмертия потратил чёрт знает на что! Больно мне теперь, Ваня, мучительно больно! За бесцельно прожитые столетия. Сколько я всего начать-то мог, да уж и закончил бы к сему моменту…
Зашёлся Кощей в кашле. Иван водички в стакан налил, да отцу дать никак не может – того кашель по постели таскает, встряхивает. Насилу успокоился Кощей, до всхлипов докашлялся, до икоты. Отпил два глотка, откинулся обратно на подушку, постонал немного. Потом будто бы вспомнил, что о важном с сыном разговаривает, – встрепенулся, бровями заводил.
– Пришли ко мне, – говорит, – Ваня, болезни неизлечимые. Застали меня врасплох, взяли за горло. Страдаю, Ваня, от болезней этих. Шибко страдаю, – голос у Кощея дрогнул, пронзительной нотой скрипанул. – Болезни, видишь, неизлечимые, а больной-то, как на грех, бессмертен! Налицо – конфликт неразрешимостей. Вот и выходит, Ваня, что суждено мне бесконечное страдание!