Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное - стр. 94
Хутор Горный, где жили рудаши – дети и внуки горных рабочих, – Иван увидел сверху. Несколько домов прятались в садах, где росли яблони, вишни, смородина и крыжовник. Выделялось несколько стройных клёнов, нехарактерных для этой местности. В низинке, в полосе клёнов, бежала речка Усолка, которую на родине Ивана, в Вырице, и ручьём бы назвать постыдились.
Иван спустился в хутор, когда телега с его товарищами подкатилась к дому рудашей Самодуровых[81]. Возница посоветовал остановиться у них: горница просторная, и место для снаряжения на дворе найдётся. Но Иван отказался жить в горнице, он поселился в амбаре: так он и хозяев не побеспокоит, и ему свободнее.
Большая семья Самодуровых приняла молодого учёного как родного. Правда, хуторяне жили небогато. Как-то соседка Самодуровых, Анна Егоровна Камнева, пришла к молодому инженеру подзанять ржаной муки из экспедиционных запасов. Посулила отдать более дорогой пшеничной, из нового урожая.
– Не надо белой, я ржаной хлеб люблю, – ответил Иван.
Этот ответ Анна Егоровна помнила много лет спустя.
Иван с живостью вглядывался в жизнь народа, запоминал яркие слова, приметы, проникнуть в то, что потом с лёгкой руки Алексея Николаевича Толстого стали называть «русский характер». В 1969 году, беседуя с оренбуржцем Вильямом Савельзоном, приехавшим в Москву, Ефремов спрашивал гостя:
«– У вас всё ещё говорят: “ничё”? Я это оренбургское “ничё’ на всю жизнь запомнил. Едем как-то с возницей, лихим казачиной. Очень крутой спуск, мостик через ручей, за мостиком село. Я говорю: “Держи, дядя! Лошадь понесёт, телега раскатит – и дров, и костей наломаем!”
Посмотрел, подумал: “А, ничё!”
А какое “ничё” – лошадь помчалась, телега прыгает, прёт на неё. Чудом удержались, одним духом пролетели мостик, вышибли ворота. И встали. А хозяин уже бежит из дома с топором. Ну, конец! Подбежал, сверкнул глазами. А увидел, как нас на полуразвалившейся телеге смешно разметало, – засмеялся, бросил топор: “А, ничё!”»[82]
В работе потекли дни за днями. Сбывались детские грёзы о путешествии к недрам Земли, навеянные романом Жюля Верна.
Спустя тридцать с лишним лет Ефремов вспоминал:
«В шахты я обычно спускался прямо на канате, закреплённом за лом, вбитый в край воронки, образовавшейся вследствие осыпания земли вокруг устья шахты. Спуск производили коллектор и рабочий. На конце каната привязывалась палка, обычно ручка от кирки, закреплённая в большой петле. Я пролезал в петлю, усаживался на палку и, держась руками за канат, пятился назад в воронку шахты. В самой шахте нужно было всё время отталкиваться ногами от стенки шахты, так как канат полз по одной из стенок, а не был закреплён в центре над шахтой. Подъём производился в обратном порядке. В этом случае приходилось как бы идти по стенке шахты лицом вперёд, что менее неприятно. Были случаи, когда из особенно глубоких шахт мои помощники были не в силах вытащить меня обратно и извлекали только при помощи лошадей. Огромная сеть выработок под землёй нередко не могла быть обследована за один раз, и я проводил в подземных работах дни и ночи, иногда по трое суток не выходя на поверхность. Помощники мои обычно отказывались спускаться вместе со мной из страха перед обвалом, и в большинстве случаев я работал один.