История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12 - стр. 29

Такова была строгость воспитания, которое давали девушкам этого дома. Эта загадочная сдержанность по отношению ко всему, что могло возбуждать наслаждение любви, должна была лишь порождать в них идею великой значимости всего того, что касается взгляда и прикосновения, откуда происходило, что Армелина предоставила мне свои руки лишь после долгого сопротивления и никак не хотела, чтобы я видел, идут ли ей чулки, которые я ей подарил. Запрет ложиться вместе с другой девушкой должен был дать ей понять, что показаться обнаженной перед другим – это преступление, и если так было относительно девушки, такой же, как она, то что должна была она подумать, окажись перед мужчиной? Сама мысль об этом должна была заставить ее содрогнуться. Всегда, когда я разражался перед решеткой вольными речами об удовольствиях, связанных с любовью, я находил их глухими и немыми. Я бесился. Я не пытался заставить отойти от своей грусти Эмилию, хотя и свежую и довольно красивую, но приходил в отчаяние, когда видел Армелину, которая больше не сохраняла улыбку на своем лице, когда я осмеливался спрашивать, знает ли она, в чем разница между девочкой и мальчиком.

После оперы Армелина сказала мне, что она проголодалась, после недели, когда она почти ничего не ела из-за горя, которое испытывала, не видя меня. Я ответил, что если бы я знал, я заказал бы хороший ужин, в то время как теперь мы будем есть лишь то, что нам предложит трактирщик.

– Сколько нас будет?

– Только нас трое.

– Тем лучше. Нам будет свободнее.

– Разве вы не любите принцессу?

– Я люблю ее, но она любит поцелуи, и это меня смущает.

– Вы, однако, дарили их ей, и весьма влюбленные.

– Я бы боялась, поступая иначе, что она решит, что я дурочка.

– Не доставите ли вы мне удовольствие, сказав, не думаете ли вы, что совершаете грех, давая ей эти поцелуи?

– Нет, разумеется, потому что не получаю при этом никакого удовольствия.

– Почему же не сделали вы такого же усилия также и для меня?

Она мне не ответила, и мы приехали в трактир, где я велел развести хороший огонь и заказал добрый ужин. Слуга спросил, не желаю ли я устриц, и, видя, что девушки заинтересовались узнать, что это такое, я спросил у него цену. Он ответил, что они из Арсенала Венеции[5] и он может подать их лишь за пятьдесят паули за сотню, и я согласился. Я пожелал, чтобы их открывали в моем присутствии.

Армелина, удивленная тем, что ее каприз обойдется мне в пять римских экю, просила меня отменить заказ, но замолчала, когда я сказал ей, что ничто не кажется мне слишком дорогим, когда я вижу, что могу доставить ей удовольствие. На мой ответ она взяла меня за руку, которую я с досадой отдернул, когда увидел, что она подносит ее к своему рту; поскольку я сделал это немного слишком резко, Армелина была огорчена. Я уселся у огня между нею и Эмилией; ее смущение меня огорчило, я попросил у нее прощения, сказав, что моя рука недостойна ее поцелуя, но, несмотря на мое извинение, Армелина не смогла помешать двум слезинкам скатиться с ее прекрасных глаз. Я был в отчаянии. Армелина была голубка, с которой нельзя было обходиться грубо. Я мог отказаться от своей любви, но, не имея намерения ни заставить меня бояться, ни вызвать ко мне ненависть, я должен был ее покинуть, либо держаться совершенно иначе. Убежденный этими двумя слезинками, что я должен был ранить в высшей степени ее деликатность, я поднялся и спустился заказать шампанское.