История Далиса и другие повести - стр. 24

Из сотрудников на месте была только Мила Липатова, готовившаяся к встрече с возможным жертвователем, вставшая перед зеркалом и придирчиво осматривающая свое отражение. «Вот вы, Саша, – обратилась она к Артемьеву, – как вы находите, не очень легкомыслен мой пиджачок?» И она одернула полы пиджака приятных серых тонов. «Строг и вам к лицу, – отозвался Артемьев. – Он дрогнет, ваш жертвователь, вот увидите». «Господь управит», – вздохнула она, села за стол и взяла телефон. «Откройте тайну – садясь напротив, спросил он, – Не знаете ли, что это за второй конверт к зарплате?» «Второй? – она наморщила гладкий лоб и долгим взглядом посмотрела Артемьеву в глаза. – Какой второй? Ах, вы о дополнительном вознаграждении… Вообще-то у нас не принято это обсуждать. Это Валентин Петрович. Он находит возможности… ресурсы… Милость Божия, вот что это». Артемьев не стал донимать ее вопросами, но второй конверт какое-то время еще сидел в нем занозой. Тут зарплату неловко получать, а тебе еще и с неба манна в виде второго и довольно пухлого конверта. Он несколько дней думал об этом, но затем поехал в Рязань, к Леночке Нестеровой, двенадцати лет, у которой обнаружена была редкая для ее возраста опухоль – хондросаркома. Через год после операции возник рецидив. Спасать девочку повезли в Москву, в Онкоцентр, где веселый врач с кавказскими усами описал, как Лене иссекут опухоль, укрепят позвоночник чем-то вроде металлического каркаса и на несколько месяцев усадят в инвалидное кресло. «А встанет ли?» – робко спросила мама, Екатерина Ивановна. «Должна встать!» – бодро сказал врач. Екатерина Ивановна представила Лену, на многие годы прикованную к инвалидному креслу, и ей стало дурно. «А где, – едва промолвила она, – еще… это делают?» Веселый врач стал еще веселее. «В Италии, – засмеялся он. – В Японии. В Германии».

Пока Екатерина Ивановна рассказывала, а Артемьев слушал, Леночка, худенькая девочка с длинными ногами жеребенка, сидела на диване, привалившись к отцу, крепкому человеку лет сорока. «В Германии… в Италии, – с мучительной улыбкой проговорила Екатерина Ивановна. – Где нам такие деньги взять?» «Папа, – тихо сказала Леночка, – а почему у нас нет денег»? «Я посчитал, – обняв ее за плечи, мрачно произнес отец, – нам надо год не есть, не пить, не платить за квартиру… вообще не жить…»

Артемьев написал о Леночке, ее маме, ее отце. И пока писал, пока пытался представить себе обрушившийся на них ужас, охватившее их отчаяние, чувство бесконечного одиночества – думал, что огромной стране с ее нефтью и газом, с ее ископаемыми и рукотворными богатствами, дворцами ее богачей, с ее ракетами, бомбами и танками совсем нет дела до человека, одного из ста сорока миллионов, – как он живет, ходит в магазин, смотрит на цены и прикидывает, что ему по карману, а о чем нечего и думать, как он часами сидит в коридоре поликлиники, как идет в аптеку, где сокрушенно качает головой и говорит, что проще умереть, – во всяком случае, дешевле. Кто его услышит? Кто поймет? Кто обнадежит? Кто скажет, с любовью глянув на него: «Погоди. Потерпи еще немного. Не за горами новая жизнь»? Он горько смеется. Его так часто и так бесстыдно обманывали, что он давно уже никому и ничему не верит.