История блудного сына, рассказанная им самим - стр. 14

…В то время по всей стране открывались новые храмы и монастыри, кадров катастрофически не хватало – оттого, по мнению отца, Церковь пополнилась множеством недостойных священнослужителей, потянувшихся к святыне «ради хлеба куса». Он старался не показывать свое раздражение, был, как прежде, лояльным и здравомыслящим, но я-то хорошо понимал, что творится у него в душе.

Скоро стало понятно, что отец разочарован теми переменами, которых он ждал всю свою сознательную жизнь. Сейчас он бы с радостью вернул ту старую жизнь с преданными «платочками» и старичками, пусть убогими, зато искренними и православными в настоящем, дореволюционном значении этого слова. В них была вера, глубокая и чистая, была надежда, что всё скоро изменится – были б терпение и смирение. Раньше отец всеми силами души поддерживал в пастве эту надежду. А теперь она умерла в нём вместе с произошедшими изменениями. Он теперь действительно не знал, что говорить пастве обо всём этом – радоваться или горевать эпохе победившего капитализма. Да и паства становилась совсем другой – старички вымирали, а с новыми прихожанами приходилось теперь работать с самого начала, терпеливо объясняя то, что знает любой верующий ребёнок. При этом тщательно подбирать слова, чтобы не обидеть. Отец словно выпал из времени, не сумев найти себя в новой России, становясь всё более угрюмым и всё чаще напоминая прихожанам о грядущем царстве антихриста, чего раньше за ним не водилось. Я снисходительно не вступал с ним в политические споры, потому что считал, что в свои семнадцать лет лучше понимаю эпоху. В душе мне даже начинало быть стыдно за него – на старости лет отец уже не мог расстаться с иллюзиями, которым служил всю свою жизнь. Он был похож на футболиста, забившего гол, но внезапно осознавшего, что забил его в свои же ворота. В общем, его состояние можно описать одной фразой – он не сумел перестроиться.

Говоря о себе, могу уверенно заявить, что мне не нужно было перестраиваться – время начала моей сознательной жизни совпало с переменами в стране. С верой в душе и нравоучениями отца я покончил, как Есенин: «… и молиться не учи меня, не надо, к старому возврата больше нет…» Отец помнил своё обещание и больше не докучал мне, хотя от меня не укрылось, что его сердце обливается кровью. Я любил отца, но повторять его жизненный путь не собирался. Достаточно и того, что он сам себя принёс в жертву. А меня, как я тогда думал, ждёт великое будущее. Меньше всего на свете я хотел бы походить на одного из тех верующих старичков, что учили меня простой и возвышенной вере нашей. Большинство из них, как я втайне думал, верили в Бога потому, что были выброшены судьбой на обочину жизни, туда, где в советские времена оказалась и Церковь. Хотя все утверждали обратное: мол, пострадали именно потому, что исповедовали Православие. Только Бог знает правду, но мне не верилось, что старички – носители духа силы и истины. Про отца же я не мог сказать ничего подобного, потому что хорошо знал его веру и исповедничество. Но тем это было ещё смешней – чего ради он принёс свою жизнь в жертву? Ради кучки несчастных старичков и «платочков»? Всю жизнь молился об избавлении страны от красных, чтобы, как апокалиптический зверь 666 из моря, пришел рыжий Чубайс и, словно могущественный колдун, наводнил страну похотью, нищетой и кровью. Лиса пропела сладкую песню, пробудив надежду, и съела колобка. На этом фоне золотые купола строящихся и восстанавливаемых храмов выглядели весьма своеобразно. Тем не менее, Церковь стала единственной стоящей моральной силой, способной удержать или хотя бы сдержать силы хаоса. Я стал понимать это только спустя годы страданий. Ну а тогда моим главным нравственным императивом было «не дай себя “развести”».