Размер шрифта

Исповедальная пора - стр. 1

На краю

Когда наступает эта «исповедальная пора» – дело сугубо индивидуальное. Бродский, как мы помним, писал на своё сорокалетие: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной…» В сорок лет он подводил итоги. Пушкин написал знаменитое «Воспоминание» в 28 лет. Каждому своё.

Когда я читал рукопись Замшева, то вспоминал строку из «Воспоминания»: «Строк печальных не смываю…»

Книга Максима Замшева – невесёлая книга. Но – по ощущению – искренняя.

Пушкина пережил на восемь,

Лермонтова – на много,

но так никем и не стал.

Такую длинную осень

я не просил у Бога,

но он мне её дал.

Тут нужно вспомнить хорошо знакомый термин – «лирический герой». Необходимость разделять автора и героя в поэзии отнюдь не ставит под сомнение искренность первого. Это специфика поэтического сознания, когда реальные черты мировосприятия и самовосприятия автора неизбежно обостряются.

«Исповедальная пора» – книга по преимуществу любовной лирики. И лирики драматической. И автор находит нетривиальные возможности этот драматизм до читателя донести.

В комнате, что повернулась ко мне спиною,

А календарь прошлогодний чему-то рад,

Он ведь не знает, что станет потом со мною,

Он ведь не знает, что край для того и край,

Чтоб за него зайти…

Комната может повернуться спиною к человеку, стоящему у открытого окна…

Можно привести немало удачных, выразительных строк в этом сборнике печальной лирики. Но этим сюжет книги не исчерпывается. В мир автора и героя уверенно входит культура. И тоже во всём её драматизме.

Бессонница. Гомер.

И ничего не надо.

Но снится Мандельштам у жизни на краю.

Упорное слово «край», трагически осмысленное, не случайно корреспондирует с предыдущими стихами.

Не буду множить примеры. Книга написана просто и искренне. И сурово к самому себе. И это подкупает. Так же, как меня лично подкупают стихи о Петербурге.

В частности:

Петербург наступает, как интеллигентное войско,

Чтобы пленные знали, что их отпускают обратно.

Я иду по Фонтанке….

На мой взгляд, книга наверняка найдёт своего читателя.

Автора, пережившего Пушкина и Лермонтова, ждут новые книги. Время есть, и есть возможность совершенствования.

Яков Гордин

«Вот постамент, вот тумба…»

Вот постамент, вот тумба,

Что-нибудь с них возьми…

Жизнь, как пустая клумба,

Вытоптанная людьми.

Тянется день вчерашний

К нам из последних сил.

Мне ничего не страшно,

Я ведь тебя любил.

Пальцы теряют цепкость,

В воздухе – дух белья.

Если что было ценным —

Это любовь твоя.

Режешь так звонко дыни,

Что ничего не жаль.

Смерть исчезает дымом,

Лёгкая, как вуаль.

Может, и жили б складно,

Но впереди – мечта.

Прошлого нет – и ладно:

Клумба стоит пуста.

«Жизнь – труба, предостаточно сажи в ней…»

Жизнь – труба, предостаточно сажи в ней,

Трубочиста черно естество.

От последней любви не откажешься,

Потому что за ней ничего.

Потому что за гранью прощания

Сединой сиротеет висок,

Потому что мои обещания

Превращаются в мокрый песок.

Потому что когда ты стараешься

Сделать вид, что тебе всё равно, –

Облака уплывают в Сараево,

Чтоб боснийское выпить вино,

Чтоб хлебнуть за здоровье эрцгерцога,

За здоровье Гаврилы, за всех,

От последней любви не отвертишься,

Потому что уныние – грех.

Жизнь – труба, вылетай в неё, молодость!

Если некому будет отмыть –

Я схвачусь за серпы и за молоты,

Чтоб умерить вчерашнюю прыть.

А потом, возле церкви, на паперти,

Положу, в чём нуждался сильней.

Пусть в Сараево сербские матери

Исчезают из сонма теней.

Жизнь – труба. Предостаточно сажи в ней.

Трубочисты меняют бельё.

От последней любви не откажешься,

Даже если черёд не её.

Даже если она бестолковая

И чужой захлебнулась виной.

До войны было платье как новое,

Но состарилось вместе с войной.

«Булочная работала до восьми…»

Булочная работала до восьми.

Предлагали кофе, к нему ром-бабы.

Принеси меня обратно и вознеси.

И тогда бы я бы… тогда бы я бы…

А кассирше было семнадцать лет,

У неё жених в химвойсках, и это

Заставляло меня не смотреть на свет

И давиться кофе… Не помню, Светой

Страница 1

На следующую страницу