Исповедь монаха - стр. 13

– Отходил свое, бедняга, – сказал брат Эдмунд, невольно содрогнувшись при виде раздробленных ступней, которые Кадфаэль в эту минуту заботливо обмывал.

– Да, на своих ногах ему больше не ходить, – мрачно подтвердил Кадфаэль. Тем не менее он продолжал скрупулезно собирать воедино, что еще можно было собрать.

Пока с братом Хэлвином не стряслась беда, ступни у него были длинные, узкие, изящные, под стать всей его легкой, стройной фигуре. Острые обломки плиток оставили на них глубокие, рваные раны – где прорвав плоть до кости, а где и раздробив саму кость. Долго, очень долго пришлось извлекать окровавленные осколки и потом тщательно перевязывать каждую ступню так, чтобы придать ей хоть какое-то подобие прежней формы; затем на ноги надели наспех сделанные из войлока импровизированные колодки, выложив их внутри мягким тряпьем, чтобы ступни все время оставались неподвижными и могли заживать – если, конечно, до этого дойдет.

Все это время брат Хэлвин лежал безучастный к тому, что с ним делали, погруженный в какие-то неведомые глубины, куда не проникает ни свет, ни тьма земного мира, и только хрипло, надсадно дышал, но вот и дыхание постепенно стихло до едва уловимого шелеста, словно один-единственный лист, случайно задержавшийся на ветке, чуть колыхался, колеблемый неслышным ветерком. Присутствующим показалось, что страдалец умер. Но листок на ветке еще подрагивал, хотя так слабо, что и заметить было трудно.

– Если он придет в себя хоть на минуту, немедленно пошлите за мной, – распорядился аббат Радульфус и ушел, оставив их бдеть подле постели больного.

Брат Эдмунд удалился, чтобы немного поспать. А Кадфаэль остался на ночь вместе с братом Руном, самым молодым из монахов обители. Они расположились по обе стороны от ложа умирающего и не сводили глаз со спавшего глубоким сном брата, который не получил ни причастия, ни благословения, – словом, не был подготовлен к смерти.

Немало лет прошло с тех пор, как Хэлвин вышел из-под попечения брата Кадфаэля и отправился на тяжелые физические работы в Гайю. Кадфаэль пристально вглядывался в его нынешние черты, вспоминая те, давние, почти забытые, – как сильно и одновременно как мало он изменился! Да, крупным Хэлвина не назовешь, хотя росту он повыше среднего, в кости тонкий, изящный даже, правда, теперь на костях у него больше жил и меньше мяса, чем когда он пришел в монастырь, совсем незрелым юнцом, еще не огрубелым, не затвердевшим в суровой мужественности. Сейчас ему, должно быть, тридцать пять – тридцать шесть, тогда только стукнуло восемнадцать, и он был полон нежной, юношеской свежести. Кадфаэль помнил его удлиненное лицо, красивые сильные линии подбородка и скул, тонкие дуги бровей, почти черных по сравнению с копной вьющихся каштановых волос, которой он предпочел тонзуру. Лицо, запрокинутое к потолку, даже на фоне подушки было сейчас белее мела; ввалившиеся щеки и два глубоких колодца закрытых глаз стали синеватыми, как тени на снегу, да и вокруг запавших губ прямо на глазах начала проступать та же лиловатая синева. В ранние, предрассветные часы, когда ручеек жизни бьется слабее всего, он испустит дух, а если нет – начнет исцеляться.