Искусство как язык – языки искусства. Государственная академия художественных наук и эстетическая теория 1920-х годов - стр. 166

Благодаря тому что искусство воплощает и сохраняет знание об общности культурного самосознания, оно воспроизводит, как в завершение утверждает Шпет, «исконное единство культурного бытия», которое было разрушено «в борьбе за “предмет” и за овладение им, в борьбе, поднявшей брата против брата» (Ед. хр. 4. Л. 11). Так искусство оказывается знанием, которое к тому же «безмерно повышает интенсивность и полноту нашего жизнечувства и жизнетворчества» (Там же. Л. 12).[605] В этих размышлениях обнаруживаются надежды Шпета на «Новое Возрождение» культуры, которые он связывал с русской революцией и, затем, с деятельностью ГАХН. Но в них выражается также и тот идеал искусства как установления солидарности между людьми, что вновь и вновь формулируется в русской эстетике со времен Льва Толстого, а здесь, на фоне культурной политики большевиков, обнаруживает свою прямо-таки трагическую амбивалентность.

«Философия жизни» была хорошо известна в России с начала XX в. Одним из самых неустанных посредников между нею и русской мыслью был, пожалуй, С. Франк. Стоит немного остановиться на специфике такого посредничества, поскольку это может пролить свет на особенности русского прочтения «философии жизни» и, следовательно, указать на глубокие причины более или менее скрытого внимания, которое уделили ей впоследствии авторы ГАХН.

Важно рассказать эту «предысторию», чтобы обозначить философский контекст деятельности Академии и показать ее органическую связь с эволюцией русской мысли того времени. Авторы ГАХН существовали не в отдаленной цитадели, не в чуждом родной культуре пространстве; наоборот, весьма чувствительные к стимулам, поступавшим из международного научного сообщества, они были крепко укоренены в почве своей, русской мысли. Парадоксально, но присутствие в их работах таких авторов, как, например, Дильтей и Зиммель, свидетельствует о специфике русской мысли и о тематизации в ней собственной национальной культурной идентичности.

В поддержку своего тезиса я хотела бы привести точку зрения русского ученого, который интенсивно занимался немецким историзмом вообще и Дильтеем главным образом, – А. Михайлова.[606] Он исходит из того, что усвоение немецкого историзма со стороны русской культуры в первых десятилетиях XX в. было связано с характерной способностью русской мысли производить в процессе заимствования некий «акт самосознания и переосмысления», что оказывается возможным благодаря ярко выраженной онтологической ориентации, свойственной этой культуре с самого ее рождения. В русской мысли, однако, речь идет об особом типе онтологии, поскольку здесь «историчность слилась с бытием». Подобная установка является основной и для Г. Шпета, который из-за своего участия в международном феноменологическом движении на поверхностный взгляд мог показаться чуждым национальной традиции.