Искренность после коммунизма: культурная история - стр. 8

Дискурс об искренности окрашивают и другие, не менее системные виды социальных неравенств. Можно, например, задать себе вопрос о том, почему в русскоязычных дискуссиях о возрождении искренности редко слышны голоса культурных меньшинств?44 Моя чувствительность к этой и другим проблемам, связанным с социальными привилегиями, – не случайность. Она прямо вытекает из дискуссий о гендерных, расовых и классовых неравенствах, которые сегодня столь оживленно ведутся и внутри и вне академии. Пост-, деколониальные, неомарксистские, новые феминистские аналитические дискурсы нередко осуждают как «шумиху», «дешевый активизм» или – хуже того – «опасный ревизионизм». Осторожность таких критиков понятна. Но было бы ошибкой, скрываясь за предупреждениями, игнорировать фундаментальные социальные вопросы, которые поднимаются этими направлениями исследований.

Чем дискуссия о привилегиях важна для рефлексии об искренности, хорошо показывает критическое чтение «Бесконечной шутки» (Infinite Jest, 1996) – opus magnum американского глашатая «новой искренности» Дэвида Фостера Уоллеса. «Предполагаемая новая искренность Бесконечной шутки, – пишут американские литературоведы Джоэль Робертс и Эдвард Джексон, – направлена исключительно на белых персонажей романа», и «этот процесс работает за счет небелых и женских персонажей»45. Исследователи заключают, что «формы расистского и сексистского исключения» не просто окрашивают, но «составляют очевидную основу новой искренности этого романа» и, таким образом, «призваны вернуть белых мужчин на позиции обоснованного культурного авторитета»46.

Литературоведческий анализ – в отличие от модной игры академических «хайпожоров» – способствует размышлению о том, кто имеет больший, а кто меньший доступ к роли публичного защитника искренности. Ответ на этот вопрос звучит по-разному в разных локальных контекстах: в США проблема расового исключения имеет определенную историческую динамику, а в контексте советских и постсоветских (нон)конформистских кругов, которые я изучаю, ни «белая привилегия», ни «культурный авторитет» не являются самоочевидными понятиями47. Но вопрос о привилегиях постсоветской искренности (то есть вопрос «Насколько искренность после коммунизма – маскулинная, „белая“ искренность?») заслуживает внимания. Я надеюсь, что в будущих публикациях его не будут обходить стороной.

Мысли, которые я излагаю на последующих и предшествующих страницах, мои; но они обильно пропитаны интеллектуальной и творческой щедростью других. Хочу выразить благодарность за время и помощь своим академическим коллегам Йосту ван Баку, Сандеру Броуверу, Отто Буле, Максиму Вальдштейну, Виллему Вестстейну, Эмме Виддис, Гасану Гусейнову, Евгению Добренко, Вере Зверевой, Деннису Иоффе, Кэтрионе Келли, Иоахиму Кляйну, Лисбет Кортхалс Алтес, Ади Кунцман, Игнунн Лунде, Бригитте Обермайр, Биргит Менцель, Риккардо Николози, Мартину Поулсену, Оливеру Реди, Барбаре Роггевеен, Станиславу Савицкому, Наталье Самутиной (которой очень не хватает), Игорю Смирнову, Владу Струкову, Ирине Суш, Дорин Схеллингс, Дирку Уффельману, Молли Флинн, Саймону Фрэнклину, Эрику де Харду, Джэне Хоулетт, Хернике Шмидт, Михаилу Эпштейну, Александру Эткинду и Раулу Эшельману. Студентам и аспирантам в Амстердаме, Кембридже и в других университетах, где мне довелось озвучивать выводы, содержащиеся в этой книге, отдельное спасибо. Они поделились со мной огромным количеством полезных работ и мыслей, и именно в дискуссиях с ними я постепенно стала видеть, что сложную проблему привилегии уже нельзя откладывать в сторону как детище радикалов и что она заслуживает серьезного внимания культурных историков.