Иркутская археология: газетный компендиум советского периода. Часть V. 1971-1980 гг. - стр. 12
На Манхае курыканские художники непременно отдают предпочтение изображению животных, в основном, коней. Но какие это кони! Все они изображены в движении, мускулы их напряжены, гривы взлохмачены. Кажется, что даже глаза у них горят. Одни из них скачут в бешеном галопе, другие вздымаются на дыбы и храпят, третьи бьют копытами и призывно ржут. Всюду прекрасные кони! – Такое впечатление произвели на меня писаницы на Манхае.
Петрович рассказал, что раньше здесь было очень много интереснейших писаниц. Но скалы, на которых они находились, взорвали. Кому-то понадобился камень на строительство фермы или птичника – или еще чего-то. Обидно, но у нас это еще случается.
После Манхая три дня мы прожили в Шишкино и за это время успели забить два шурфа. Близкая осень заставляла нас спешить, но дожди по-прежнему мешали работать. Все эти дни очень хотелось еще раз сходить на писаницы, но мы работали, несмотря на моросящий дождь. И, наконец, к концу второго дня шеф сказал, что в Шишкино мы нашли палеолит. Все мы были очень счастливы.
Ночью шел ливень, и посреди палатки образовалась лужа. Мой мешок намок и я проснулся очень рано.
С утра начали сборы. Меня Петрович взял с собой снимать стратиграфию. Тогда же я узнал, что стратиграфия нашего шурфа очень похожа на Макарово-II. В данном случае было интересно то, что «наши палеолитики» в Шишкино идут под аллювием (слоем песков и илов, принесенных рекой). Когда мы уходили с шурфа, снова заморосил дождь. Лодки отчалили – все оглядывались на скалы. «Паша, сними, сними! Скалы сними!» – хотел крикнуть я, но почему-то промолчал. Так мы распрощались с Шишкино.
«Рыба – это все», – записал я как-то в дневнике еще в начале лета. Теперь, когда у нас не хватало тушенки, а вода в Лене стала холодной, мы часто вспоминали, как прежде объедались щучьей ухой. Был у нас бредень и был у нас Паша, который купил этот бредень, но сам плавать не умел, а потому носил за нами рыбу или бродил по мелководью, когда мы забродили. Однажды мы попытались послать Пашу на глубину: одели на него пробковый пояс и загнали в воду, впрочем он и сам не возражал Но только мы завели бредень, как Паша всплыл, а вместе с ним и большая часть бредня. Пришлось отдать ему снова рыбный мешок, хотя и были предложения снять с него пояс и пустить по дну. Сейчас я все это вспомнил, глядя, как Бабрик, удобно устроившись на бредне, дремлет, не закрывая глаз и, должно быть, думая: «Неужели, и за это будут бить?».
Были у нас еще баян и две песни: одна песня – про облака и мы ее пели, когда начинался дождь, а вторая – «Порвали парус» – ее мы пели всегда и всегда только первый куплет. В Верхоленске мы остановились только с тем, чтобы пополнить припасы и подождать «Шмыгумбу», которая отстала. Но задержались, а «Шмыгумба» пронеслась мимо, не заметив нас. Наши же крики не имели успеха, ибо Паша – капитан «Шмыгумбы» пел в это время вышеуказанную песню, а его единственный матрос Витя Ветров сидел на веслах и еще что-то учил вслух по-французски.