Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой - стр. 44

Мамочка, дорогая, привет! Пишу тебе в последний день лета. Наверное, у вас это ощутимо – прохладно, желтеют листья, льют дожди. Здесь лето кончилось только по календарю.

Инжир спелый с деревьев валится, дети собираются в школу.

Жду папу, жду тебя с Семеном Израилевичем, придумываю, куда поедем, в каком кафе засядем, под оливами, в саду, за белыми столиками… Настроение элегически-меланхолическое, начинают посещать видения – Крапивинский переулок, но он и для вас теперь видение. Машка же переехала с Бульварного кольца. Но стоит лишь вспомнить сад во дворе иностранной комиссии, в душе все леденеет и ностальгия прекращается. Иногда, если этого мало, вспоминаю нашу дорогу от дома до автобуса на Ленинградском шоссе.

Наверное, если бы я активно участвовала в литературном процессе там, мне было бы тяжело здесь. А так хорошо – нигде никто. После выставки, в образовавшемся вакууме – каникулы в ульпане – я села что-то писать. Делаю это, скорее, чтобы самоутвердиться, чтобы еще раз продумать все, пишется что-то сатирическое, по Марксу, смеясь, расстаюсь со своим прошлым. А хочется чего-то другого, лирического взамен сатиры, но не хватает дыхания, не хватает свободы внутренней, но пока упрямо пишу.

Дети говорят на иврите, в ивритской компании я их не понимаю, разве что догадаться могу, о чем речь идет. Сережа понимает и говорит, он не прибегает к английскому, а медленно говорит на иврите, а я ленюсь, видимо, еще не дошло полностью до сознания, что это теперь мой язык. Или упрямство? Мол, берите меня такую, с русским в подкорке и английским на челе. ‹…›

В Израиле прекрасно то, что любая хандра или неудача не ощущается, как постоянные, всегда присутствует вера, что все наладится и будет хорошо. Здесь живет народ с ощущением будущего, хорошего будущего. И поэтому люди друг другу мало жалуются, это видно в автобусе, когда встречаются знакомые, как они сияют, как они готовы друг друга обрадовать новостями, если даже не понимаешь, что хорошего они друг другу сообщают, то по приподнятой интонации догадываешься, что они или хвалят детей, или внуков, или цветы, или что-то у них взошло, проросло, получилось. ‹…›

Мамочка! У меня сейчас при себе нет машинки, а очень хочется поделиться с тобой впечатлениями. Я – у Вилли Гроага, того самого, кто помнит Фридл и кто привез чемоданы с детскими рисунками из Терезина в еврейскую общину Праги. Он живет в кибуце, работает на фабрике, в кибуце же, химиком. Его фабрика похожа на маленький частный завод 20-х годов – высокие цилиндры, голубые, кажется, все гудит, перед фабрикой цветник и крошечная лужайка, на ней, под цветущей китайской розой, камень – на нем имя солдата, погибшего в Шестидневную войну. Фабрика, да, такая могла быть и в Греции, и в Турции, а вот такой камень под цветущей китайской розой, неприметный, это уже история многострадального Израиля.