Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой - стр. 127

‹…› Леночка, я тебе как-то призналась, в том, в чем даже священнику вряд ли кто признается[151]. Нет, доченька, та болезнь у меня прошла. И проистекала она из-за сильного битья в детстве и, в особенности, из-за тех пыток в подвале ГБ. Это была защитительная реакция на всевозможные угрозы уже быта и на разновидные посягательства на мою личность со стороны. Все это прошло вместе с бредом, галлюцинациями, в кои я сама себя вогнала. Теперь же, в пику тому защитительному поведению, я, наоборот, стоически все переношу и до последнего, пока меня не свалит, держусь на ногах.

‹…› Чем дольше длится жизнь, тем больше понимаю свою дурость, особенно в быту. Наверное, всякая сторона жизни, в которой человек глуп, ему ненавистна, а ненависть чувство ужасное, не дающее поумнеть. Вот я и не могу что-либо толково сделать, совсем не умею ходить в магазин – все роняю, – вообще что-либо доставать, заниматься ремонтом и т. п. Только лечить умею, а раз умею, значит – люблю. ‹…›

Ленусенька! Читаю и перечитываю твое письмо. Думаю над каждой фразой. ‹…› Ты пишешь о трудностях быта и своей виноватости. Но тут же говоришь, что ты не можешь бросить то, что, кроме тебя, никто не сделает. Леночка моя, но это и есть долг призвания. Как в писательстве, некое повреждение в уме, когда человек абсолютно уверен в том, что то, что он должен сказать людям, никто за него не скажет. ‹…› К моему огорчению, ты в прошлом – в Фридл – проживаешь больше, чем в настоящем. Но главное твое погружение – в чужие, трагически прошедшие и оборванные жизни, ты как бы хочешь их продлить во времени, что тебе и удается. Это очень благородная миссия. Но ты должна помнить, что ты – талант воспроизведения жизни и, значит, также продолжатель жизни. Все-таки очень мне хочется, чтобы ты поумерила свое проживание загубленных жизней.

‹…› Писательство – это некое заземление во время грозы. Ты уводишь в песок свои нервные окончания, жизнь гремит громом и блистает молнией, а ты спасаешься писательством – этим громоотводом и заземлением. Иногда я, неблагодарная, думаю, что, если бы не мое писание, я бы была просто городской сумасшедшей, добро бы – еще городской, а не в четырех стенах сидящей. ‹…›

Дорогая мамочка! Одно письмо (заграничное) вот уже 2 недели ношу в сумке. Думаю, с кем бы отправить. Сегодня Новый год. Сейчас 1.30 ночи. Еще все укладываются спать, но я уже заняла позицию на кухне. Хотела тебе ответить на все (или часть) вопросов из твоих совершенно чудесных писем. Видела подборку твоих стихов в журнале, папа привез журнал Козакову от кого-то, там твоя фотография вдоль, с руками, и триптихи. Мне это в целом очень понравилось, весь этот разворот, – и стихи сами, – правда, я прочла их разом, и отдала журнал Козакову, и вот по памяти не могу сказать, что больше понравилось, что меньше, ты уж прости. Показалось чуть «замного Бога», но это, скорее всего, обостренная реакция на папины «рассуждансы», где без конца об этом. Я не сравниваю, просто как во время беременности отлавливаешь взглядом беременных, так и когда кто-то без конца талдычит о вере, везде кажутся эти слова. А слов я боюсь. Стихи показались очень музыкальными и очень грустными. И твое лицо с руками тоже.