Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой - стр. 124

Леночка, подробно мне опиши, какие планы у тебя сбываются, а какие – нет. То, что у тебя есть двухгодичный грант, по-моему, дело хорошее. Есть какая-то стабильность, меньше дерганья и страха за завтрашнюю жизнь. Впрочем, ты наделена прекрасным легкомыслием, и оно тебе, наверное, помогает. Ужасное выражение «влезть в душу». А я все пытаюсь влезть и посмотреть на все твоими глазами.

‹…› Вообще-то я переполнена вопросами к тебе. А на бумаге вдруг начинаю философствовать и расписывать совковую жизнь. Но и это – один из вопросов, тебе адресованных: как из Израиля видится тебе здешнее бытие, хоть что-нибудь ты хотела бы вывезти из совка? Интересно, кто придумал это слово, уж не Зиновьев ли? Именно совок, и не только по звучанию, но и по смыслу. Вот «черпак» тут никак сказать нельзя. Черпать нужно из хорошего. А совок – тут и мусор, тут и грязь, тут и по сусекам только с веничком да совком можно пройтись. Не знаю, если так старательно мести на совок, испечешь ли колобок. Пожалуй, на лепешку наскребется. ‹…›

Леночка! Ну что у меня за ограничитель письма? Совсем как у Маньки, помнишь, – просила поставить точку там, где должен быть конец рассказа и удивительным манером заканчивала свой рассказ перед этой точкой. Находила выход, хотя повествование не предполагало такой быстрый конец. Это у Маньки действительно дар новеллиста. А вот не смогла я закончить на четвертой странице то, что хотела сказать, то, вернее, чем хотела завершить четырехстраничное письмо.

‹…› Наткнулась в «Новом Мире» на воспоминания, а точнее, на автобиографию Наума Коржавина. Все – искренне-мелко, без божества, без вдохновенья. Я бросила читать журнал и взяла с полки Пастернака: «Охранная грамота», «Люди и положения». Чудесно. Прочла, правда, и его безумное выступление, прославляющее наших корифеев Ленина – Сталина. Но какая крупная личность – Пастернак! Были у него и заблуждения, особенно в «Охранной грамоте» насчет Маяковского. (Тут не могу не упомянуть Юру Карабчиевского[147], я очень часто и много о нем думаю.) Но и сама лексика Пастернака не была обезличена, как у Коржавина. Последний вплоть до смерти Сталина верил в пионерию нашего общества и его вождя. Хотя потом прозрел настолько, что даже сел, учась в литинституте. ‹…› Что мне до того, что он крестился и теперь так рьянен в этом, как был, находясь в пионерии и комсомолии, целуется с Бондаревыми и призывает непримиримость примириться, все, мол, братья. Короче говоря, в общем-то умный Коржавин все-таки находится вне искусства. Если бы он был глуп, то и разговора о нем не возникло бы. Это типичный средний уровень текучки, ее яркий представитель, где невежество самое себя не осознает.