Император - стр. 7
– И лишь мне одному ты не гнушаешься открыть их! – воскликнул Антиной, который теперь совсем повернулся в сторону императора и, широко раскрыв глаза, старался уловить каждое его слово.
– Тебе? – спросил Адриан, и улыбка, не совсем чуждая насмешке, заиграла у него на устах. – От тебя я скрываю не больше, чем от того Амура, изваянного Праксителем[7], что стоит в Риме у меня в кабинете.
Вся кровь юноши прихлынула к лицу, окрасив щеки пылающим пурпуром. Император это заметил и добавил успокоительным тоном:
– Ты для меня – больше, чем произведение искусства. Мрамор не может покраснеть. Во времена Праксителя красота правила миром. Ты же доказываешь мне, что и в наши дни богам бывает угодно воплощаться в зримых образах. Глядя на тебя, я примиряюсь с дисгармониями нашей жизни. Это мне приятно. Но разве я могу требовать, чтобы ты меня понимал? Чело твое не создано для раздумья… Или, может быть, ты понял что-либо из моих слов?
Антиной оперся на левую руку и, подняв правую, произнес решительно:
– Да.
– Что же именно?
– Мне знакома тоска.
– По чему?
– По многим вещам.
– Назови хоть одну.
– По удовольствию, за которым не следовало бы отрезвления. Такого я не знаю.
– Эту тоску ты разделяешь со всей римской молодежью. Но только она опускает твое придаточное предложение… Дальше!
– Не смею сказать.
– Кто запрещает тебе говорить со мной откровенно?
– Ты сам.
– Я?
– Да, ты, потому что ты запретил мне говорить о моей родине, о моей матери, обо всех мне близких.
Лоб императора нахмурился, и он отвечал сурово:
– Твой отец – я, и вся твоя душа должна принадлежать мне.
– Она твоя, – отвечал юноша, снова опускаясь на медвежью шкуру и плотно окутывая плечи плащом, так как холодный ветер подул в открытую дверь шатра, через которую вошел Флегон, личный секретарь императора. За ним следовал раб со множеством запечатанных свитков под мышкой.
– Не благоугодно ли будет тебе, цезарь, покончить с полученными бумагами и письмами? – спросил секретарь.
– Да, а затем мы запишем то, что мне удалось заметить в эту ночь. Под рукою ли у тебя таблички?[8]
– Я велел приготовить их в рабочем шатре, цезарь.
– Буря усилилась?
– Ветер, по-видимому, дует разом и с востока и с севера. На море сильные волны! Императрице предстоит бурное плавание.
– Когда она отправилась?
– Якорь был поднят около полуночи. Ее корабль – прекрасное судно, но оно отличается боковой, весьма неприятной качкой.
При последних словах император громко и ядовито воскликнул:
– Качка перевернет ей вверх дном и сердце и желудок. Я желал бы присутствовать при этом! Но, нет… клянусь богами, нет! Я не желал бы этого. Сегодня она, наверное, позабудет нарумяниться. Да и кто соорудит ей прическу, когда и ее служанок тоже постигнет злосчастная судьба? Мы еще останемся сегодня здесь, потому что если я встречусь с нею тотчас после ее прибытия в Александрию, то вся она будет желчь и уксус.