Игру начинает покойник - стр. 2

Я вложил письмо в конверт и еще раз подумал: а что, если вся эта печальная и странная история со смертью Модеста Радецкого не что иное, как великолепный розыгрыш? Что он жив и, скрываясь где-нибудь поблизости, прячет свою неподражаемую ухмылку в щегольские, всегда аккуратно подбритые усики? Покуражусь, дескать, маленько, а вскорости и объявлюсь. Вот тогда и посмеемся, а, Эд?

Конечно, непредсказуемые поступки присущи практически каждому живущему на земле, но я, если честно, так до конца и не мог поверить, что такой большой жизнелюб – щеголь, дамский угодник, если даже хотите – женолюб, гурман и тонкий ценитель прекрасного, как мой дядя, мог покончить жизнь самоубийством. Модест Павлович Радецкий, как поведали мне, выбросился с балкона девятого этажа. И произошло это глухой, вьюжной февральской ночью, где-то между тремя и четырьмя часами. Само падение осталось незамеченным. Снег, который сыпался всю ночь, полузамел Модеста Павловича. Первой его, бездыханного, увидела дворничиха Лариса в седьмом часу утра. Убедившись, что жилец, которого она хорошо знала, мертв, тотчас вызвала милицию. Вот и все, что мне рассказала и сама Лариса, и соседи дяди – отставной военный летчик Иван Петрович Швед и его жена Людмила Константиновна, воспитательница в школе-интернате для слабовидящих детей. Да, они вспомнили еще и о похоронах: много людей, много венков, много цветов, теплые слова, признание больших заслуг покойного перед отечественной культурой. А отпевали Модеста Павловича в Свято-Ильинской церкви, что на Подоле. Кто-то из его друзей вспомнил, что этот тихий, неброский храм нравился ему больше других.

Может, дядя погиб в результате несчастного случая? Нет, эта версия отметалась начисто. Зачем человеку, который курил в своей квартире, где хотел, ничего своими руками не мастерил – они у меня выросли совсем из другого места, шутил Модест Павлович, торчать глубокой ночью, в стужу, на балконе? Значит, это действительно было самоубийство, хоть я лично, как ни копался в закоулках памяти и, зная многое из дядиной жизни, никаких видимых причин для этого не находил. Неразделенная любовь? Этой дурацкой мысли я в глубине души улыбнулся: для сорокавосьмилетнего красавца, убежденнейшего холостяка, коим являлся мой старший родственник, такой вариант исключался совершенно. Меланхолия, депрессия, жесточайший сплин, когда даже зеленая трава на газоне кажется черной, точно выжженной напалмом? Отпадает. Дядя был врожденным, неисправимым оптимистом.

Тогда, значит, убийство? Такая невеселая мыслишка проклевывалась у меня неоднократно, но я гнал ее от себя прочь, как плод распаленного воображения, больной фантазии. Но кто и зачем убил? Квартиру не ограбили – небольшая, но, я бы сказал, крепкая коллекция картин мастеров киевского андеграунда в целости и сохранности. Дорогие вещи и определенная сумма денег, которая на тот момент была в доме, тоже нетронуты. Убийство из-за мести или ревности? В принципе, вполне возможно. Профессиональная деятельность Модеста Павловича? Не исключаю. Время ведь такое, что страна распродается оптом и в розницу, все лучшее, что в ней есть, вывозится и эшелонами, и в «кейсах». Кому-то, сильному и беспощадному, Радецкий встал поперек дороги? Допускаю. Дядя, сколь мне известно, на сделки с совестью не шел. Обо всем этом я, повторяю, подумывал и неделю, и две назад, как только прилетел из Либерии и узнал печальную новость, но только сейчас, когда прочитал отправленное из Белой Церкви, а точнее, из небытия, письмо, мой мыслительный процесс приобрел четкие очертания. Ясность! Она нужна мне так остро, как совсем еще недавно я жаждал глоток холодной воды в жаркой Африке. Завтра нанесу визит следователю уголовного розыска или прокуратуры, занимавшемуся делом о смерти искусствоведа Радецкого. Потом встречусь с его близкими друзьями, а вдруг они после некоторого колебания произнесут: шерше ля фам. Что ж, тогда буду искать женщину. Впереди у меня два месяца отпуска, и кое-что, если не все, я обязан прояснить для себя.