Игроки и игралища (сборник) - стр. 44

Борис Поплавский, прекрасный принц русского Парижа, его погибший черный ангел был по поэтике, конечно же, глубоко чужд мейнстриму «парижской ноты». То есть нота была как будто на месте – но самовлюбленная меланхолия русского Монпарнаса расцветала павлиньими перьями, а общее усталое полуравнодушие к формальной стороне стиха сочеталось с наркотической остротой и остраненностью зрения. Не говоря уж об ошеломляющей и чарующей безвкусице – в мире людей, чьим главным талантом был именно несколькими десятилетиями культуры воспитанный вкус. Культ Поплавского (и в кругу Мережковских, и в кругу «Жоржиков») отражал в первую очередь усталость культуры от себя самой.

Поплавский был укоренен в тех культурных слоях, которые эмигрантская поэзия отбросила или не усвоила. Друг Зданевичей, он не забыл своей первоначальной футуристической выучки. До 1927 примерно года эмигрантская молодежь пыталась писать (умеренно) левые в формальном отношении стихи, потом это ушло в песок и начался бесконечный спор двух фракций неоклассиков – формалистов «Перекрестка», покровительствуемых Ходасевичем, и антиформалистов «парижской ноты» с мэтром Адамовичем. С другой стороны, Адамович, чуткий к парижской моде, пытался заинтересовать молодых новинками французской и мировой литературы, но с опозданием на одну-две фазы. Речь шла о Прусте, Жиде, Клоделе; Сен-Жон Перса сам Адамович переводил почти с отвращением, для денег, сюрреализма русские завсегдатаи кафе «Ла Боле» не заметили – кроме Поплавского. Можно вспомнить хотя бы его посмертно изданные «автоматические стихи» – сами по себе слабые, но, конечно, дающие некий ключ к его истокам и эволюции.

Тем любопытнее, что эмигрантские критики задним числом пытались найти некие параллели экзотическому миру Поплавского в совершенно иных пространствах. Двойников «далекой скрипке среди близких балалаек» искали по ту сторону границы – в «Совдепии». Куда Поплавский, кажется, всерьез собирался уехать – на гибель, еще более верную, чем от парижского героина.

Причины, в общем, понятны. Эмигрантская литература никогда не смогла избавиться от комплекса неполноценности по отношению к литературе метрополии (которая отождествлялась с печатной советской поэзией и прозой). Высокомерие по отношению к «Зоорландии» не следует принимать за чистую монету. «Здешнее» меряли тамошним – радовались, если тамошнее удавалось превзойти или догнать (Сирин ощущался как соперник Олеши, «Защита Лужина» как победа над «Завистью»), тамошнему подражали, от тамошнего отталкивались, но никогда о нем не забывали. (Причем это было односторонним процессом. Эмигрантские тексты доходили в Москву и Ленинград, романы Сирина, к примеру, ходили по рукам и даже – как это ни невероятно! – продавались в 1930-е годы в букинистическом магазине на Литейном, «Европейская ночь» в определенной степени влияла на молодых поэтов, но никакого ажиотажа не было. Разве что Цветаеву читали в Москве больше, чем в Париже.)