Размер шрифта

Игроки и игралища (сборник) - стр. 32

От дома моего до самого гумна

земная тишина и мертвые собаки.

Одновременно появляются большие одические вещи – первые наброски позднего Петрова, такие как два монументальных «Псалма» 1942 года.

Аз собран есмь у ног Твоих псалмом,

всей горечи и скорби красноречьем.

Кипучим городом валяюсь за холмом,

опутанный Твоим бурливым Седьмиречьем.

Лежу, вытягиваясь всем умом

к Тебе, как бы рукой – предместьем как предплечьем.

Всем скопищем домов хочу Тебе молиться,

аз – согрешившая, развратная столица.

Однако все же это – примеры высокой риторики в барочном духе, опять же – на основе стилизованного языка, авторская работа с которым уже заметна, но пока что дозирована.

А потом – перерыв (почти полный) до середины 1950-х.

Первые же написанные после этого перерыва стихи заметно отличаются от прежних.

Вот текст 1957 года:

В те дни, когда ужом мой дикий пращур

еще не вился возле Перводрева

и тело тощее тащил и плющил ящер,

по животу земли распластывая чрево

и голову подняв, как кособокий ящик,

боялся неба и планет звенящих,

во дни свирепого накала и нагрева,

во дни великих вод, кишмя кипящих,

и папоротников чешуйчатопокровных,

во дни любовной страсти хладнокровных

и скользкой похоти чудовищ полуспящих,

в те дни, когда летали, и катались,

и сталкивались, и братались,

друг другу и гудели и трубили

родные поезда, и монопланы,

и броненосцы, и автомобили,

когда пропарывали океаны

ракеты, взмахивая плавниками,

еще тогда, орудуя веками,

природа-рукосуйка во припадке

веселой силы строила догадки,

изображая вживе на модели,

что с ней самой случится в самом деле.

Это, на первый взгляд, одно из самых «советских» стихотворений Петрова – и по тематике, и по ходу лирической мысли. Еще немного – и получился бы текст, который мог написать, скажем, Леонид Мартынов. Хотя, конечно, это «немногое» чрезвычайно важно.

Язык Петрова в основе своей, в структурном принципе укоренен в «прежнем» и «ином». Но теперь он начинает осваивать иную лингвистическую реальность, соответствующую «современности». Два языка, накладываясь друг на друга, дают столь же парадоксальную картину, как две картины естественной истории – насмешливо остраненная библейская и еще более остраненная научно-эволюционистская – в только что приведенном стихотворении.

Петров перестает бояться внешнего мира; этот мир входит в его стихи как «материал» – прежде всего языковой, понятийный:

Я стал теперь такая скука,

такой житейский профсоюз,

что без повестки и без стука

я сам в себя зайти боюсь:

а ну как встретят дружной бранью,

за то, что сдал, за то, что стих,

за то, что опоздал к собранью,

Страница 32

На следующую страницу