Играть, чтобы жить. Книга 5. Битва - стр. 44
Промаргиваюсь, натужно вглядываясь в темноту углов и щурясь от света факелов. Зрение рябит как дефектный телевизор – зрачки расширяются, переходя в ночной режим, затем ловят отблески пламени и вновь сжимаются в точку. Болезненно морщусь и трясу головой. Подвальный мрак, наконец, отступает, эльфийское зрение отлавливает немногочисленные фотоны и вытягивает яркость освещения до приемлемого уровня.
Так, постамент со спящим богом на месте, а вот бойцов Тавора ожидаемо поглотило беспощадное время. Мрачным антуражем вдоль стен навалены крупные смердящие костяки и прелые ошмётки шкур.
Что за стрёмное логово, и где мой любимый Гумунгус?! За мишку я начал переживать ещё вчера. На зов артефакта он не являлся, да и коварного наёмника в зубах не притащил. А ведь за эти сутки в подвалах прошли годы…
Помнится, отдавая приказ на задержание, я вложил в него немало душевных сил. А секундой ранее насильно оцифровал солдата удачи и увёл его в срыв. Неужели брошенная в ярости команда получила наивысший приоритет и перевесила программные ограничения пета?
– Мишутка, ты где, родной?
Одна из дурно пахнущих куч зашевелилась. Распахнулись слезящиеся гноем глаза, засочились сукровицей многочисленные раны. Тварь утробно застонала и выпрямилась во весь свой немалый рост.
Нащупывая на поясе оружие, я вгляделся в монстра и ахнул – передо мной стоял пошатывающийся Гумунгус. Подросший на пару ладоней, лишённый всей экипировки, сильно исхудавший, взъерошенный и заметно поседевший. Бесчисленные шрамы выступали под свалявшейся шерстью уродливыми буграми. Задние лапы подгибались – из некогда массивных окорочков были вырваны целые пласты мышц.
Увидев перед собой древнего врага, мишка устало зарычал, оскалил изломанные клыки и, набычившись, попер вперёд.
Торопливо выставляю перед собой руку с открытой ладонью:
– Гумунгус, родной, это я – Глеб! Просто шкуру чужую натянул, маскировка, понимаешь? Ну же, мохнатый, гляди глубже, в душу! «Я твой дом труба шатал!», помнишь?!
Медведь тормознул, склонил набок лобастую голову, глубоко втянул воздух сухим растрескавшимся носом. Затем неверяще всхлипнул, тонко, как-то по-детски взвизгнул и принялся жадно вылизывать моё лицо шершавым наждаком языка.
– Ну тише, тише… Теперь всё будет хорошо, прости, что оставил тебя в этом склепе… – я утирал с морды медведя крупные мутные слёзы и тут же пачкал его влагой из собственных глаз. – Сколько же ты просидел тут? Лет двадцать?!
– Двадцать девять… – раздался за спиной чей-то хриплый голос.
Я резко повернул голову, но только лишь для того, чтобы получить тяжёлую оплеуху в правую скулу. В голове ахнула петарда, с неприятным хрустом треснула лицевая кость черепа.