Игорь. Корень Рода - стр. 58

Десятники переглянулись и Хорь, кивнув бритой головой, прихватив факел, мягким как у кошки шагом направился следом. Они прошли на второй ярус дома в женскую половину со сводчатым коридором и через несколько поворотов оказались в большом плохо освещённом зале со множеством ковров и подушек на полу, с низкими столиками, поблёскивающими перламутром и серебром отделки, часть из которых была перевёрнута. Не останавливаясь, прошли через это большое помещение к одной из дверей, полукруглой, с небольшим оконцем-решёточкой.

Едва они приблизились, как дверь открылась, и из неё выскользнула неясная тень, которая при приближении света приняла очертания женской стати. Гроза и без того шёл на непривычно слабых ногах, гулкое биение сердца отдавалось в ушах так, что он почти не слышал ни звука шагов, ни скрипа открывающихся дверей. Когда же впереди возник женский образ, то он и вовсе оглох. Хорь с факелом отошёл вглубь большого зала, зорко следя вокруг, а младший брат Грозы, подняв опрокинутый низкий резной столик из чёрного дерева, поставил на него хорос и тоже отошёл, чтобы не мешать. Однако не ушёл совсем – правила Востока не позволяли оставлять женщину наедине с мужчиной, даже если это был собственный брат.

Ошалевший от нежданных событий Гроза смотрел на стоящую перед ним женщину, прикрывающую по местным обычаям низ лика перед незнакомым мужчиной, очи её были заплаканы, в них он узрел боль, тревогу и страх, – чувства, которые он изо дня в день видел в очах многих местных жителей. Огонь светильника подрагивал, потому что Калинка распахнул одно из многих окон с затейливым узором, и ночной мягкий поток воздуха с моря заставлял хорос трепетать. Оттого лик Звениславы – Гульсарии то резко высвечивался, то как бы отступал в темноту, и черты его становились почти неразличимы.

Это была совсем не та юная девица Звенислава, а настоящая восточная женщина зрелого возраста в тёмном одеянии и светлом платке, покрывающем голову и шею. На груди поблёскивало ожерелье. И только иногда в каком-то повороте головы или движении плеч можно было уловить нечто знакомое, давно позабытое. Она заговорила, Гроза не понял о чём, и не заметил её чужого выговора, он только услышал в этой речи родные нотки, пробивающиеся издалека, как колокольчик заблудившегося ягнёнка средь шума бури. В ушах отчаянного изведывателя зашумело, будто в них хлынули морские волны, он как бы утонул в этом шуме и уже не мог отделить, где прошлое, а где настоящее. Эта незнакомая женщина и та юная тринадцатилетняя Звенислава, они как-то присутствовали одновременно, да что они, он сам, Гроза, был сейчас пятнадцатилетним юнцом и одновременно нынешним усталым от долгой и трудной жизни воином. – Да, она совсем другая, совсем изменилась! – С удивлением и горечью думал он, и тут же сердито обрывал себя: а ты разве не изменился? Ты-то среди своих живёшь и сражаешься, а она одна в чужом краю, среди чужих людей, в тяжкой неволе, как его гордая Звениславушка могла такое выдержать? – И снова сердце его билось с большими перебоями, и в очах темнело. Где начинается явь, а где тени прошлого, сейчас было не разобрать. Они глядели друг на друга, не узнавая и узнавая, что-то сбивчиво говоря и не слыша ни своего голоса, ни ответа, и в то же время необычайно остро ощущая друг друга. Все сорок с лишком лет вложились в этот полуразговор, полувоспоминание, полубред или ещё что-то, чему даже нет названия.