Иди сюда, парень! (сборник) - стр. 3
Герой противоречив, постоянно дробится. Трусящий, приходящий в ярость (почти берсерк), жалеющий врага, готовый пристрелить друга, мародерствующий и плачущий над трупом… Жадно следит за приятелем, бегущим через мост под прицелом снайпера. Если будет убит, то можно будет кинуться к нему и забрать автомат (автомат – большая ценность). А спустя недолгое время вдвоем удерживают противоположный берег реки.
Эти перебивы и перемены (тока – крови, например) чрезвычайно быстрые (или короткие), так что кажется, почти одновременные: все сразу, здесь и сейчас. Герой почти распадается. Или – лучше – совмещает в себе нескольких, объединенных именем. Двоится и троится. Не удивительно, что однажды у него и появляется двойник. Младший брат, который, оказывается, и есть писатель, пишет верлибры, а главный герой их приписывает себе – в рассказе «Полиэтиленовый город». (О легкой смене имени мы говорили.) Мир войны – ненадежный, неустойчивый, переменный. И эту переменность носит и воплощает в себе (оттого он так войне и подходит) главный герой.
Атмосфера в этих рассказах: странное сочетание беспечности и трагизма. Это сочетание создает настойчивое ощущение обреченности. Трагизм почти вынесен за пределы персонажей. Трагично и страшно – то, что случается с ними, а сами они почти играют в войну. Поэтому, когда с героем случается сердечный приступ, то его товарищ очень естественно думает, что тот дурачится. И разыгрывают смерть (в обоих смыслах этого слова). В рассказе «Сын» от «первого лица» описывается гибель героя. Сначала они забавляются с приятелем, задирают друг друга, потом героя убивает (причем сам он этого еще не понимает, продолжая прежнюю игру), его оплакивает мать, его хоронят… (И эта смена полудетской игры смертью происходит, на удивление, легко и небрежно. И сама смерть усваивает черты игры и фарса: сбежавший хирург, бросающий героя с распоротым животом.) Так он оказывается на стороне мертвых, вместе с ними, там, где ему и положено быть. (В одном из рассказов герой обращается к своим командирам со своеобразным плачем: почему они уходят, а его, своего солдата, оставляют здесь.)
Война – время театральности, фарсовости, игры.
Прежде всего, зрелище. Поэтому герой (и его автор) то любуется вспышками выстрелов, то смеется над увиденным. (Полем сражения под Шенграбеном любовался Лев Толстой. Там, конечно, это был более грандиозный и с участием более многочисленной массовки спектакль.)
В рассказах чрезвычайно много комичного. Точнее – смешным здесь может оказаться все: нелепая поза трупа, забавно пригибающийся под пулями или прикорнувший за камнем, спрятавшийся новичок (а с него слетает шляпа), трясущийся от страха и падающий со стула заложник, пьяный охранник, принимающий пленного за воплощение Иисуса Христа, собственная смерть, задыхающийся немолодой усталый ополченец… Среди всех трупов и преувеличенных жестокостей автор настойчиво вспоминает (ищет в памяти) комичное, почти карикатурное. Смех на войне – особая тема. Конечно, смех тут и самозащита. Но и подчеркивает ужасы войны, ее абсурдность, противоестественность: нарушение законов человеческого сознания; нормальные реакции словно бы отменены. Или заснули в герое. Но иногда просыпаются. И тогда герой плачет.