Идеально другие. Художники о шестидесятых - стр. 78
– Говорю, у меня только две кандидатуры – если хороший, то у Зверева, а если очень похожий, то есть такой художник Манухин.
– Volodia, конечно, хороший!
– Она что, сама будет?
– Нет, Volodia, по фотографии.
– Ну, давайте фотографии, будет делать.
Дал фотографии, красивая итальянка с глазами, молодая, лет двадцати пяти.
Приходит Зверев, я говорю:
– Старик, халтура есть.
– Где?
– Да нет, фотографии, итальянка.
– Ладно, хуй с ним, давай с фотографии. Старик, а деньги-то дали?
И вот я ему даю бумагу, карандаш, у него никогда ничего нет, ни бумаги, ни карандаша – и вот он ее рисует, поверь мне, буквально матиссовская работа. Как он это чувствует? Нарисовал потрясающе, три работы, очень здорово, дал ему выпить. Спросил, когда заплатят, когда выпьем? Приходит «бела беллиссимус», я показал, ему очень понравилось, он передал портреты, и очень скоро, через неделю, снова звонок:
– Господин Немухин, я недалеко от вас, можно зайти?
Он заходит и говорит, ей так понравились эти рисунки, что она хочет приехать, чтобы делать портрет.
– Маслом?
– Маслом, маслом, а чем еще?
Условия не очень, у меня мастерская, кухня всего пять метров.
– Да, но ничего, как-нибудь.
– Ну хорошо, пусть приезжает, только дополнительно скажите, когда она приедет.
Я его должен предупредить, чтобы он никуда не исчез.
Он позвонил:
– Вот она приезжает, через два дня будет в Москве.
Я сказал Звереву:
– Попридержи себя, пока не выпивай, надо портрет сделать этой дамы, дама светская.
– Ладно, старик, а что, мешает?
– Не знаю, но ты постарайся, задержись.
Ну, я его у себя держал и придерживал от выпивки.
И вот наступает этот день. Звонок, входит невероятной красоты женщина, тонкое платье с бретелечками, черные волосы, глаза невероятной небесной синевы. За ней два каких-то лба, то ли поклонники, то ли телохранители. Я кухню завесил плащ-палаткой и говорю: «Господа, вы туда не ходите, тут условия плохие, там будет работать художник, недолго, не надо заглядывать». Я подготовил там палитру, Зверев ничего не делал, единственное, когда он ее увидел, говорит: «Старик, дай кисть поширше». Я ему дал, сантиметра четыре. Дама садится, видит – обстановка не бывает более убогой, чем эта кухня. Я ее посадил около холодильника, Звереву этюдник поставил на стол, он устроился в углу и начинает писать ее. Все это быстро, слышу по звуку, как задвигался этюдник на столе, заглянул, вижу, все идет к концу, Зверев собирает краски и наносит окончательные шлепки по холсту. Длилось это все около получаса, завершается подписью АЗ, он вытирает руки брезгливо от этой краски масляной и все, встает и уходит. Я поворачиваю и показываю ей портрет. Она в ужасе от этого портрета, покрылась вся какими-то красными пятнами от волнения. А портрет был нагружен краской, краска прямо вот-вот начнет от него отлипать. Они быстро по-итальянски что-то между собой говорят, эти вихрастые-чубастые ее любовники или телохранители. В общем, они уходят, остается этот «бела беллиссимус».