Идеально другие. Художники о шестидесятых - стр. 74
Потом показывал всегда на Вечтомова, не называя его.
– А у него, старик, спроси!
А у Коли всегда были спиртик, водочка, всегда запасец был.
А сам Коля участвовал?
Иногда участвовал. Но по-своему. Он больше любил поесть, по-своему, по-вечтомовски. Даже больше чем любил, у него культ такой был еды.
– Ну, ты позавтракал?
Он всегда позже вставал и поздно ложился, Коля работал ночью, днем не работал, почти никогда. Самый процесс начинался у него часов в десять-одиннадцать, и до полвторого он работал.
– Коль, ну что ты ночью?
– Знаешь, голубчик, мне так лучше видится все. Давай не будем это трогать.
И он ночью начинал писать. В Прилуках то же самое, но там солнце садилось в одиннадцать, и работать приходилось много, до усталости.
А мы со Зверевым вставали рано, часов в семь-восемь. Я ему говорю:
– Коля еще не проснулся, погоди, сейчас пойдет в туалет.
Колька идет.
– Коль, на минуточку.
– У меня ничего нет.
Надоели с этим вопросом.
– Коль, а может, немножко есть у тебя, грамм пятьдесят?
– Володь, ну мне сейчас не до этого, я только встал, а ты про 50 грамм.
– Ну Коль, ну налей стакан!
– Надоели вы мне!
Нальет – а иногда нет, «не могу, сплю, в туалете». А иногда нальет грамм сто в стакане, через дверь мне выдаст, ну я Звереву несу, он выпьет. Вот так все время соображение по поводу выпить. Это программа дня. Он закладывается довольно интересно, с такими ходами московскими – у кого, где, когда, с ночевкой. И это каждый божий день, запись идет, только когда ночевать. Денег никогда нет у Толи. Денег чтобы он дал, это очень редко. Как только деньги он получает, тут же исчезает. Приходит через два дня: «Старичок, у тебя выпить нет?» Выпить нет. Пойдем купим – у нас магазин там рядом. Если закрыто, шли в ресторан. Был болгарский ресторан на Маяковке, в отдельно стоящем здании. Вначале он был украинский, «Киев», потом стал болгарский, «София». К швейцару подходишь, даешь десятку, коньяк стоил рублей восемь, два рубля он брал себе.
– Старик, у меня денег нету.
– Старик, тебе вчера 500 рублей дали, куда дел!
– Да хуй знает, куда дел, какие деньги, я не помню!
– Да хуй ты придуриваешься, где деньги, давай снимай ботинки! Запрятал?
– Знаешь, старик, в ботинки я не прячу, вот Димка Плавинский, тот в ботинки прячет, а я нет.
– А куда ж деньги ты девал?
– Старик, а какие деньги, я не помню.
С него деньги было получить невозможно.
– Ну, нет денег, тогда хуй с ним, у меня тоже нет.
Проходит время:
– Старик, я тут нашел, за подкладкой рваные валяются, три десятки.
– Ну, вот видишь, нашел, ну тогда идем.
Он один боялся, чтоб не забрали. Идешь к ресторану, берешь три бутылки коньяка. Тут уже все хорошо, тепло! Чего-то я готовил, суп, картошку пожарим, колбасятину, ну как обычно. А дальше начинались разговоры. Часто бывало о художниках. Он никогда плохо ни о ком не говорил. Никогда. Единственное, о ком он мог даже вспылить иногда, – это Яковлев. Я думаю, это единственный художник, к которому он как-то ревновал. Чувствовал, что-то есть в этом Яковлеве, чего ни у кого нет, какая-то другая природа сумасшедших. Такой же, как и он. Хотя психопатии у них разные были. Показывал работы – вижу, бесится. А я продавал работы пачками, всем помогал, себе ничего не брал. Иностранцев у меня много было в общении, кто приедет – вот Зверев, Яковлев, мои работы, Плавинский иногда оставлял, но реже.