Идальго Иосиф - стр. 38
Этот грех, самый сладкий и тайный, с тех пор она совершала умело и часто. Это была ее месть герцогу. Это делало ее независимой и самодостаточной, и это оставляло ее бесплодной…
Маргарита очнулась от своих мыслей, почувствовав, что промочила ноги. Она выбралась на дорожку. Ей вдруг стало неуютно и холодно.
«Домой», – сказала она себе и быстро направилась во дворец.
Прошло несколько дней. Иосиф метался по дому, нигде не находя себе места. Он вздрагивал от каждого шороха и звука, покрывался холодным и липким потом. Это был Страх, это был король страхов, доселе никогда в жизни им не испытываемый. Каждую минуту Иосиф ждал, что в его дверь постучат и особая – королевская – стража отведет его к палачу. Это был даже не страх смерти: смерть – это гораздо проще. Это был страх унижения, публичного презрения, несостоявшихся надежд, а потом уже смерти.
За эти несколько дней он постарел и осунулся. Сначала просто темные, бессонные круги почернели, слившись с глазами, и превратили лицо в сплошную черную маску. Долго так продолжаться не могло, и на восьмой день своего добровольного заточения Иосиф, с провалившимся сердцем, осторожно вышел из дома, каждую секунду ожидая нападения и ареста. Его страх оказался больше опасности, этот страх породившей: улица жила своей обычной, ежедневной жизнью. Напротив дома, из мастерской башмачника, доносились размеренные удары молотка по коже; из булочной валил пар и сладкий запах свежего теста. Иосифу стало досадно и стыдно. Он еще раз воровато оглянулся и стал жадно вдыхать свежий воздух – остро, каждой клеточкой своего тела ощущая запахи жизни, на которые в спешке и суете он никогда раньше не обращал внимания. Постояв несколько минут, Иосиф прошелся по улице, разминая ноги, и направился на задний двор своего дома, в конюшню, где застоявшийся в безделье жеребец, почувствовав запах приближающегося хозяина, радостно и призывно заржал.
В Магистрате Иосиф с некоторой досадой обнаружил, что за время его добровольного заточения жизнь не остановилась; более того, его отсутствие, казавшееся Иосифу просто смертельным для еврейской общины, было никем, в общем-то, не замечено. Бургомистр встретил Иосифа приветливо, кивнул, приглашая садиться, и продолжил разговор с секретарем по поводу нового указа о ленных привилегиях для гильдии строителей, которых, как знал Иосиф, давно и безуспешно добивался город у герцога. Иосиф слушал рассеянно, в пол-уха, думая о том, как, не вызывая удивления, выспросить поподробней о делах последних дней. Ему казалось, что уже все знают о его страхе и малодушии, – качествах, которые Иосиф всегда презирал в других и сейчас ненавидел в себе. Ничего не подозревающий и не заметивший бургомистр, отпустив, наконец, секретаря, охотно рассказал, что уже три-четыре дня, как евреи расселены на постоялых дворах; герцог, после грандиозного застолья, отлежавшись пару дней, вчера отбыл с многочисленной свитой к герцогу Люксембургскому – погостить, а заодно и разведать о возможности разжиться у скупого и богатого люксембуржца деньгами; что недели три-четыре, если Богу будет угодно, ожидается спокойная и размеренная жизнь, а там, не за горами, весна, которая – как Иосиф убедится сам – у них прекрасная и лучшая на всей Земле.