«И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера - стр. 26
Световитов выскочил из машины, подбежал к женщине, которая была в каком-то неадекватном состоянии – она рыдала, и первое что закричала:
– Зачем вы меня не сбили, лучше бы сбили меня…
Он в первую минуту решил, что она хотела броситься под машину, но скоро понял, что это не так, что просто приведённая в отчаяние чем-то пока ему неведомым, не заметила мчавшуюся по пустынной улице машину.
Она продолжала рыдать.
– Вы пьяны? – спросил он.
– Нет, нет, нет… Только чуть-чуть. Самую малость.
– Да что с вами, чем вам помочь?
Она бросилась к нему на шею, и рыдания усилились.
Световитов предпочёл усадить её на переднее сиденье, обошёл машину и сел за руль.
– Куда отвести вас?
– Никуда, никуда не хочу… Нет, отвезите меня на мост и бросьте в Волгу…
– Чуть под «Волгу» не попали, а теперь в Волгу бросить, – сказал Световитов.
– Ой, ой! – вдруг воскликнула женщина и сразу как-то пришла в себя, – Не уж-то это вы… А-а-а! – протянула она в ужасе, приложив руку к губам. – Андрей Фёдрыч, товарищ подполковник! Нет-нет, что я, вы ж, говорят уже полковник!
Световитов особо не присматривался к женщине, но сейчас посмотрел внимательно и узнал её – то была Валентина Гусарова, подручная, так сказать, Стрихнина.
– Какой ужас! Представляю, что вы думаете обо мне. Вы меня простите, меня тогда этот негодяй Стрихнин заставил подговорить, ну эту…
– Не надо напоминать, – оборвал Световитов. – Только почему же он негодяй?
– Он, он, когда уезжал в эту свою Германию, обещал мне, а сам, он…
– Всё, ничего не хочу слушать… Куда вас отвести?
Но она неожиданно придвинулась к нему и крепко обняла:
– Как вы мне нравились, Андрей Фёдрыч, как нравились… Да и сейчас…
Хмель полностью вышел из неё, она говорила уже связно и как-то приосанилась, поправила одежду, а Световитов неожиданно сказал:
– Ну так едем, коли нравлюсь…
Никогда бы он не пошёл на это, но теперь… Через несколько минут они были уже у него в квартире, и не тратя напрасно время, он положил её на ложе, ещё не остывшее после Людмилы и отдался той порочной страсти, к которой привело случившееся на вечеринке и что он в каком-то непонятном порыве возвёл чуть ли не в ранг измены Людмилы.
Не будем описывать подробности. Как можно описывать их после тех строк, которые посвящены тому волшебному, тому высокому и яркому, что происходило у него с Людмилой. Здесь всё было жёстко, грубо, ну, словом, по лекалу, привнесённому с Запада демократическими ценностями, опошляющими само понимание священного слова Любовь.
Он пошёл на это в знак протеста против того, что, того ещё не осознавая, частично выдумал сам. Нельзя дразнить влюблённых, особенно влюблённых мужчин, нельзя вызывать в них ревность ни случайно, ни специально… Да, наверное, тоже можно сказать и о женщинах.