Христианство. Три тысячи лет - стр. 126

Смысл этой идеи был в том, чтобы сохранить за Христом свободную волю на время его земной жизни: он пользовался свободной волей, присущей его душе, и делал реальный выбор, а не разыгрывал какой-то докетический спектакль, как утверждали гностики. Итак, наша свободная воля – огромная ценность, яснее всего проявившаяся в жизни Христа, и мы должны правильно ею распорядиться. Вся схема в целом призвана утвердить не только величие Бога, о котором говорили и Платон, и Павел, но и достоинство человека. Величие Бога и достоинство человека – понятия, между которыми христианам было не так-то просто найти верный баланс. Со временем западное христианство, прежде всего благодаря Августину Гиппонскому, усвоило самые пессимистические выводы относительно человека и его положения. Однако Ориген еще не дошел до конца своей поразительной гипотезы. Если пали все – значит, все, не исключая и сатаны, могут вернуться к исполнению изначального божественного замысла. Спасется всё, ибо всё от Бога.[288]

Понятно, что при таких взглядах Ориген не разделял Иустиновых и Иринеевых надежд на тысячелетнее царство избранных святых после конца света, – и этот его скепсис передался греческим церквам. Однако идею всеобщего спасения не приняли ни на Востоке, ни на Западе. В самом деле, эту мысль трудно совместить с некоторыми местами из евангелий, где Иисус говорит об окончательном отделении овец от козлищ. Отказавшись от нее, христианство пришло к мысли, что Бог определяет судьбу каждого навечно, делит людей на спасенных и проклятых; хотя спор о том, кому принадлежит инициатива в этом решении, Богу или человеку, – продолжался. Быть может, если кафолическое христианство желало сохранить свой прозелитский характер, отказ от идеи всеобщего спасения был неизбежен: ведь если в конце времен все творение неизбежно вернется к своему творцу – стоит ли трудиться над обращением новых верующих? Ориген сказал бы на это, что проповедь христианства есть проповедь мудрости и истины: она не должна зависеть от страха перед вечным проклятием. Однако для Церкви в целом наслаждаться мудростью было недостаточно. Важнее было спастись. И перед многими церквами уже вставал следующий великий вопрос: не следует ли христианам вступить в союз со светской властью, чтобы из Церкви презираемых маргиналов сделаться Церковью господствующей?

Римлянам потребовалось некоторое время, чтобы научиться отличать христиан от прочих течений иудаизма; однако, едва они установили, что иудаизм и христианство – разные религии, ни на какое официальное признание христианам больше надеяться не приходилось. Как правило, к религиям покоренных народов римляне относились терпимо: если за религией стояла своя традиция, они признавали хотя бы отдаленное родство ее богов с официальными богами Рима. Взамен они требовали от подданных лишь лояльности к государственному культу императоров, покойных и живых. Даже иудаизм – религия нетерпимая, упорно настаивающая на ложности иных культов без исключения, – для римлян был приемлем, ибо имел долгую и почтенную родословную (см. с. 130). Христианство же не могло сослаться на традицию, хоть многие его проповедники и возводили его историю к еврейским пророкам. По мере того как епископальная или кафолическая форма христианства, с фиксированным каноном священных текстов и выверенными в каждом слове символами веры, вытесняла гностические верования, христианство все увереннее утверждало исключительную истинность своего тройственного, но единого Бога и ложность всех остальных богов. Такая позиция агрессивно проповедуется уже в древнейших дошедших до нас христианских документах – посланиях Павла. В начале Послания к Римлянам Павел пространно рассуждает о том, что всякая религия, уводящая от истинного Бога к «образам, подобным тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся», – попросту извращение, а дальше обрушивается на ложные религии в самых гневных выражениях, какие только мог придумать делатель палаток из Тарса.