Homo Ludus - стр. 17

      Вторая пристройка снаружи выглядела не больше, чем сарай, но это был всего лишь вход. Под землёй располагалось ещё 2 этажа, оба чёрных как ночь и напичканных всякой техникой. Минус второй этаж являл собой единую комнату с чёрным кожаным диваном честер в центре. Здесь хорошо было уединиться, когда для какого-то процесса просто требовалось подождать или придумать что-то новое, ведь именно подземелья давали самые изысканные и неординарные идеи и способы их реализации, и иногда даже удивляло, насколько большая разница в ходе мысли может быть только из-за того, где эта мысль зарождается – темнота делала мысль насыщеннее, свободнее и позволяла ей делать всё, что угодно.

      А ещё этот бункер нужен был, чтобы лечиться, причём лечиться приходилось основательно… Головные боли. Когда это происходило, мозг просто раскалывался, и можно было сойти с ума. И это могло длиться один день или несколько подряд, или неделю, и когда это заканчивалось, соображать и думать над чем-то, вообще мыслить или передвигаться с места на место было сложно, словно надо было учиться этому заново.

      Причина была в том же, в чём и потребность Густава, только наоборот. Он не мог жить без страданий других людей, объективно построенных на их собственной внутренней вине, но этих страданий не должно было быть слишком много. Как передозировка или отравление алкоголем, как переизбыток витаминов или аллергия на любимую еду, которой когда-то употреблял не в меру. И именно тогда, когда успехи Густава были не в меру, болеть начинало у него самого. Конечно, это не душа, и не пустота в груди, не безысходность и не потеря смысла жизни, но эта боль в голове становилась большей реальностью и естественностью, чем встающее по утрам Солнце или ледяной мороз для белого медведя.

      Заметил он эту особенность своего организма остаточно давно: в 1648 году, когда в одной из немецких деревушек праздновали окончание Тридцатилетней войны, первого всеевропейского конфликта. Густав поочерёдно соблазнил и довёл до суицида восьмерых девушек всего за два дня – всеобщее ликование было настолько велико, что каждый хотел теперь счастья своего собственного, так что всё получалось куда проще и быстрее, нежели обычно. Через день у Густава стали появляться белые пятна в глазах, то есть с глазами было всё в порядке, только в том месте, куда они смотрели, было белое пятно. И странное ощущение слабости, как будто организм специально ослаб, собираясь сдаться перед недугом. Затем былые пятна прошли, и началась боль – казалось, что пришло время умирать, казалось, что явилась, наконец, кара, и всё закончится. И всё закончилось – закончилась боль, и Густав понял, что это лишь плата за жадность, за время, с которым надо считаться; что даже для него есть рамки и определённая черта. Теперь он хорошо это знал, правда не знал точные границы дозволенного – может, чьи-то страдания глубже, а, может, страдания от чужой смерти сильней, чем страдания от собственных потерь. Густав не знал, как это измерять, а иногда просто хотел бОльшего, оттого нарушал собственные запреты, страдая потом от пресыщения сам. На этот случай был бункер.