Homo ludens - стр. 4

Эта же раздвоенность видна в его отношениях с моей мамой. Страстная любовь к ней периодически перемежалась столь же страстным донжуанством.

– А ты знаешь, что ты однажды спас нашу семью? – спросил он меня, когда у меня самого уже была семья. – Когда меня спрашивают, – продолжал он, – бывают ли счастливые браки, я всегда отвечаю: «Да, первые четыре года». Мы с твоей мамой поженились 15 марта 1941 года. В 1946-м меня послали школьным учителем в Ярославль. Там была одна молодая учительница, у нас с ней завязался роман. Она решила ехать в Москву и просить маму меня отпустить. Она приехала, они с мамой сели, и та начала говорить. В этот момент из алькова из-за шторы выбежал ты, такой двухлетний ангел с белыми кудрями. Учительница посмотрела на тебя, заплакала, сказала «простите меня» и уехала навсегда.

– Почему он в конце концов ушел от твоей мамы, – сказала Майя Туровская, – совершенно понятно. Лера была человеком моральным, а Зяма себя любил больше, чем мораль. Во всех случаях, когда надо было выбирать между моралью и собой, Лера выбирала мораль, а Зяма выбирал себя.

– Он был добрым, – говорила Инна Соловьева. – Есть люди, которые совершают жестокие поступки, потому что получают от этого удовольствие. Ему приходилось совершать жестокие поступки, по отношению к твоей маме например, но не потому, что он хотел быть жестоким, а потому, что был слишком занят собой.

Была еще одна причина непрекращающихся адюльтеров и в конце концов ухода отца из семьи. Его наркотиком было восхищение и обожание. И то и другое он получал в избытке везде, кроме дома. Мама любила его беззаветно, но она была профессиональным и достаточно строгим литературным критиком, что бесспорно повысило качество многих его статей, но демонстративного обожания и восхищения от нее не поступало. Что касается нас с сестрой Таней, то в 1970-х мы жили в чем-то вроде внутренней эмиграции – телевизор не включали никогда, новости узнавали только из передач Би-би-си по-английски, книги читали в основном англоязычные. Пародии и сатирические песни отца нас по-прежнему восхищали, но его «серьезное» литературоведение казалось нам безнадежно советским – не политически, а концептуально. Политически к моменту исключения из КПСС он уже проделал путь от сталиниста до, условно говоря, диссидента. Хотя он не ходил на демонстрации протеста и не подписывал антиправительственных писем, тем не менее, уходя на партийные собрания, каждый раз говорил мне: «рейд в тыл врага», – поэтому исключение из партии было вполне заслуженным. Концептуально же его литературоведение казалось нам с Таней безнадежно устаревшим. Мы уже владели жаргоном Тартуской школы семиотики, а папа, как нам тогда казалось, все еще писал на языке Белинского. Этих своих оценок мы, к сожалению, не скрывали.