Холера (сборник) - стр. 27
Волчица действительно чем-то смахивала на волка: острыми ушами на коротко стриженной, с проседью, голове, широкими скулами, зубами, желтыми от непрерывного курения, загнутыми когтями, покрытыми кровавым лаком… Щупловатая, лобастая, с крупным носом и ртом, большими руками и ногами, была Раиса, конечно, не замужем. Одинокая степная Волчица, урод милейшего и добрейшего семейства.
Глубоко затянулась и, выпуская дым через нос, прищурилась на Касторского широко расставленными глазами.
Касторский тоскливо изучал небольшой участок парка за открытым окном. Тополиный пух летел в кабинет, цепляясь за серый ворс Волчицыной шкуры. Щелчком Раиса сбила пушинку с лацкана.
– Закрой окно, ненавижу эту дрянь. – Она заслонилась лапой и громко чихнула.
– Аллергия? – Касторский криво ухмыльнулся. – Ой, как понимаю вас, Раиса Вольфовна.
– Тоже страдаешь? – Волчица утерла слезы мужским платком.
– Страдаю, ох и страдаю… У меня на кошек. И на собак. Вообще на зверей. В зоопарк с внуком, верите, пойти не могу…
– Хамишь? Ну-ну. Стало быть, не выпустишь брата?
– Пока карантин не снимут, выписать никого не имею права, – скучно подтвердил Касторский, глядя в окно.
– «Снимут»! Кто ж его, скажите на милость, снимет? Кто здесь, кроме тебя, командует, в твоей сраной шарашке?!
– Вы прекрасно знаете, Раиса Вольфовна, что я, – Касторский в упор взглянул на Волчицу, – как и вы, человек, будем говорить, подневольный. У всех у нас есть начальники. И на вас, как и на меня, значить, управу найти не так уж трудно.
Волчица поднялась. Хотелось бы, конечно, сказать, что не она, а шерсть у нее на загривке поднялась дыбом, но это было бы все же чересчур… по-стивен-кинговски. Хотя и недалеко от реальности. В каком-то смысле Раиса озверела.
– Очень хорошо. Но запомни, Касторский. С огнем играешь. Я на тебя таких псов спущу – волки котятами покажутся. Сама отслежу, чтоб рубля левого не взяли, на одних штрафах без штанов останешься. А с твоими, друг сердешный, нарушениями не то что из этого кабинета пулей вылетишь – под суд пойдешь.
«Стуканул братишка, – с тоской понял Касторский, и, как живой, явился ему толстый висельник, хотя ни разу Платон Егорыч того мясника не видел. – А чего я, дурак, хотел? Ведь и отчество знал, и фамилию… Да, подобралась палатка… Чибис этот… Вояка безухий… А кого надо – и не заметил, м…к старый! Отпустить? Нет, никак, будем говорить, невозможно. Так – еще неизвестно. А так – полечу во сне и наяву, к бабке не ходить… Ах, Касторский, Касторский, сто раз стрелянный, а идиотом был, идиотом остался… И некому за тебя заступиться, Платоша…»