Хлебозоры - стр. 25
– Значит, волчий билет? – угрюмо спросил дядя Федор.
– Почему волчий? Белый… Отслужился, гвардеец.
Меня что-то кольнуло, и показалось, речь идет обо мне. Будто меня не берут в суворовское! Я схватил дядю за руку – рука была вялая и холодная.
– Дядь Федь?.. Что, дядь Федь? Не берут?
– Тебя возьмем! – засмеялся майор. – Тебя – с руками и ногами! За дядю служить пойдешь! А сейчас, Федор Иваныч, бери направление и на медкомиссию. Веди, а то опоздаете… Там призывники приписываются, так вы без очереди…
Дядя Федор стоял и тоже качался с пятки на носок…
– Вопросы есть? – спросил майор.
– Есть, – признался я. – А зачем они автоматы под себя подкладывают?
– Зачем? – Майор грустно усмехнулся и поглядел на атомный взрыв. – Затем, чтобы не расплавились.
Я так ничего и не понял, но переспросить не успел.
– Иди, Федор, иди. – Майор сунул бумагу дяде, подтолкнул к двери. – После медкомиссии – ко мне. Все!
Дядя Федор вдруг выматерился, схватил меня за руку и потащил на улицу. И рука у него сразу стала горячая и жилистая, будто налитая огнем.
Медкомиссия проходила в стареньком клубе, возле которого сидели и стояли парни, а один очень уж хорошо играл: на гармошке. Мы прошли сквозь толпу и столкнулись с мужиком в белом халате.
– А! – радостно сказал он и крепко поздоровался с дядей. – Еще раз счастья попытать заглянул?
– Пускай он счастье пытает, – мрачно пробурчал дядя и подтолкнул меня вперед. – Отпытался я…
– Куда же ты такого махонького! – засмеялся врач. – Пускай подрастет, каши поест…
– В суворовское! – отрубил дядя. – Племяш мой.
– Это хорошо! – одобрил тот. – Пускай идет раздевается, посмотрим… Только худоват он…
– Зато жила крепкая!
Дядя привел меня в комнату, где раздевались и одевались парни, тоже веселые и дурашливые, приказал раздеться. Я стянул гимнастерку, сапоги, галифе; дядя ворчал:
– Все им не так, все им не угодишь – худоватые, глуховатые… А где хороших-то взять после такой войны? Медицина, мать ее… Снимай трусы!
Я схватился за трусы и прижался к стене. Тут еще какой-то парень засмеялся, закричал:
– Мужики! Гляньте, какого шкета привели! Ой, помру! Ой, смехотура!
И все заржали, как жеребцы, хотя сами были тощие и мосластые.
– Молчать! – гаркнул дядя, и все замолчали, а мне: – Трусы долой.
Только сейчас, прижавшись к стене, к холодной и незнакомой стене, среди незнакомых мне людей, которые непонятно зачем раздевались, одевались и отчего дурачились, я осознал, что теряю волю. Это уже была не игра в войну, и не дядя командовал мной, а другие, чужие люди в белых халатах. И отныне теперь так будет всегда… Скорее, до конца этого я не понимал, но предчувствовал, и мне становилось холодно.