Гвардеец - стр. 2
Вдали что-то грозно и громко загудело, и это гудение заставило маму ускорить шаги. Теперь они бежали не по дорожке, а прямо по траве. Шея у мамы стала мокрая-мокрая, а платье – сырое, и Миркин понял, что ей тяжело, и хотел уже сказать: «Мама, давай я сам побегу» – но тут гудение оборвалось, и что-то тяжело-тяжело ухнуло, и земля содрогнулась под ними, и мама споткнулась, каким-то образом умудрившись упасть так, что Миркину ничуть не было больно. Хотя, ему и не могло быть больно, потому что под ним была мамина грудь, а она никогда не делала больно. Потом мама сняла его с себя, положила на землю рядом и легла сверху, но так, чтобы не придавить.
И снова ухнуло, и снова содрогнулась земля.
И так несколько раз. Миркин умел считать до пяти, но ухало больше.
Потом все затихло.
– Ты лежи, – сказала мама, освобождая Миркина. – Хоть ударная волна и мимо идет, но лучше лежать.
И он послушался, только перевернулся на спину.
В небе сверкали серебряные звездочки, они были красивые, и звездочек было так много, что их бы не пересчитал и папа…
– Класивые, – сказал Миркин.
– Что? – ответила мама не своим голосом. Она сидела рядом с Миркиным и смотрела на браслет.
– Звездочки класивые. В небе.
Мама подняла голову. Лицо ее стало грустным-грустным.
– Это защитное поле врага. Боже, как близко…
– И папина пушка не может попасть в него?
– Да!.. Черт, что же делать?
– А ты позвони папе, – посоветовал Миркин.
– Не могу. Боевая тревога. Доступ со штатских говорильников к военным заблокирован. Что же делать?
Снова тяжело ухнуло, так что содрогнулась земля, и опять в небе засверкали серебряные звездочки.
– Надо бежать домой, – сказала мама. – Туфли прочь! Вставай, Остромир! Тут мы больше все равно ничего не вылежим.
Мама поднялась на ноги, скинула туфли, отряхнула платье и протянула к Миркину руку, но тут на месте звездочек зажегся яркий огонь, и устремился к Миркину, и он зажмурился. А потом бабахнуло, и земля содрогнулась так, что мама упала прямо на Миркина, больно прижав его к траве.
– Лежи, не шевелись!
– Ты же меня задавишь, – пропыхтел Миркин.
– Не задавлю.
И снова бабахнуло. И опять, и опять, и вот уже над Миркиным и мамой пронесся порыв горячего ветра…
– Остронаведенным бьют, – сказала мама, таким голосом, что Миркину захотелось заплакать. – Не по площадям…
И Миркин заплакал.
Потом он помнил только отдельные картины.
Мама бежит куда-то, держа его на руках… Снова бабахает, и проносится над их головами горячий ветер… И Миркин понимает, что на карусели завтра они уже не покатаются… Уже давно бабахать перестало, но они продолжают бежать… «Мы домой?» – спрашивает Миркин… «Нет, – говорит мама. – Там теперь опасно»… Вот мама снова несет его на руках, и снова они падают, и опять Миркину не больно… «Черт, нога! – кричит мама не своим голосом, и Миркин вдруг вспоминает, что говорить таким голосом называется „стонать“… Мама ковыляет, держась за палку, а Миркин идет рядом с нею, и ему хочется только одного – лечь и заснуть, потому что вокруг уже темнеет… Они спят, и Миркин просыпается и слышит, что мама стонет… Он снова просыпается, теперь уже вместе с мамой, потому что откуда-то доносится свист… Вокруг светло.