Грустные и веселые события в жизни Михаила Озерова - стр. 2
– Он выбросит селедки в море, а сам спрячется в бочку, – рассказывал Михаил, холодок вдохновения бежал по его спине. – Он спрячется в бочку, и белые привезут его в порт. Затем он пробирается в штаб…
– Так нельзя, Миша. Он не проберется в штаб. От него будет вонять селедками, и часовые сразу догадаются.
– Ерунда! – сердился Михаил. – Он выкупается в море и переоденется.
– А где он возьмет другую одежду?
– В мешке привезет! С собой!
– Если он привезет мешок в той же бочке, – рассудительно отвечала Клавдия, – тогда, и переодевшись, он все равно будет вонять селедкой.
– Это неважно! Удивляюсь, как ты не понимаешь! Никто не обратит внимания. Ты думаешь, там, на фронте, одеколоном пахнет? Там всякое нюхали, не то что селедку! Слушай и не перебивай меня.
Вздохнув, она отвечала покорно:
– Я слушаю.
Они садились на любимую скамейку, против большого трехэтажного дома, стены его скрывала темнота, освещенные окна казались прорезанными прямо в небе.
– Он пробирается в штаб, прячется в кабинете генерала Палачева. Потом он смотрит гипнотическим взглядом, и генерал засыпает. Клава, ты опять не слушаешь! Если тебе неинтересно, то скажи прямо…
– Миша, мне очень интересно. Я внимательно слушаю. Я могу повторить, если хочешь.
Так они разговаривали, не замечая времени, а мимо, прогибая рельсы, беспрерывно грохотали перегруженные составы из Москвы и на Москву. Сверхмощные паровозы тащили вагоны с хлебом, картошкой, мясом, с тракторами и цементом, платформы с автомобилями, танками, аэропланами, цистерны с бензином и нефтью – все богатство и грозная сила огромной страны, – грохоча, перекатывались от границы к другой границе; дымили заводы, цвели поля, ревели самолеты на военных аэродромах, красноармейцы склоняли над учебниками стриженые головы; следователи терпеливо допрашивали разных мерзавцев, преодолевая желание плюнуть им в подлые физиономии; стыл бетон крепостных укреплений; пограничники лежали в секретах, плоские лучи прожекторов, перекрещиваясь, ощупывали воду и воздух – и все это для того, чтобы Михаил и Клавдия могли спокойно сидеть ночью на скамейке и поверять друг другу смешные и милые мысли.
В большом доме напротив гасли окна одно за другим. Клавдия загадывала – в каком ряду погаснет следующее окно: если правильно, значит будет исполнение желания.
…Дома Михаил прежде всего снимал ботинки. Он делал это из предосторожности, потому что иногда, разгорячившись, бегал по комнате и стуком каблуков мог разбудить хозяев. Дверь он завешивал одеялом.
За окном в палисаднике густо цвела сирень, темнота насквозь была пропитана ее запахом. Подобно факиру в «Индийской гробнице», Михаил вызывал из темноты славный дух Ивана Буревого. Сонно бормотали и ворочались хозяева за перегородкой, звенела гитара на улице – Михаил ничего не слышал, охваченный созидательным волнением. Он до того распалял себя, что карандаш прыгал в его пальцах и почерк менялся; он закрывал глаза – и стройной чередой проходили видения. Да, он вдохновенно сочинял свой сценарий, и если у него не все получалось ладно и хорошо, то потому только, что он еще ничего не умел. Зеркало висело сбоку; Михаил нарочно повесил его так, чтобы видеть себя, не вставая со стула. Заканчивая сцену, он тут же репетировал ее перед зеркалом. Вся роль превосходно удавалась ему, даже гипнотический взгляд.