Грозные чары. Полеты над землей (сборник) - стр. 43

– Ну да, разумеется. – Быть может, голос Гейла-младшего казался столь бесцветным лишь в сравнении с голосом его отца. – Боюсь, мисс Уоринг, у нас нет выбора. Вам разбавить?

– Ох…

Я замялась. Теперь уже никуда не денешься, придется остаться. Не могла же я обидеть сэра Джулиана, который, кроме всего прочего, был тут хозяином. Да и потом, мне вовсе не хотелось отказываться от редкой возможности побеседовать с человеком, который был верховным мастером моей профессии и которого я любила и почитала, сколько себя помню.

– На самом деле, если у вас есть, я бы предпочла что-то похолоднее и послабее. После моря ужасно хочется пить. Может быть, апельсиновый сок или что-нибудь такое?

– Вы спрашиваете об этом здесь? Ну разумеется.

Макс Гейл вдруг улыбнулся мне с неожиданным обаянием и исчез в доме.

Как и на вилле Форли, тут на террасу выходил ряд высоких французских окон, открывавшихся в большую гостиную. Все они сейчас были закрыты от солнца, кроме того, через которое скрылся Макс Гейл. Сквозь темный проем я различала контуры большого пианино, огромного граммофона и вращающейся этажерки с книгами. Две верхние полки были заставлены пластинками.

– На солнце или в тень? – осведомился сэр Джулиан, вытаскивая для меня пестрое раскладное кресло.

Я выбрала солнце, и он уселся рядом со мной. Стена мрачно-торжественных кипарисов за балюстрадой служила для него столь же эффектной декорацией, как для белого кота – папоротники. Сам кот, кстати, мурлыча, запрыгнул актеру на колени, аккуратно обернулся два раза вокруг своей оси и улегся, выпустив когти.

Эта пара являла собой потрясающее зрелище. Сэр Джулиан не был – никогда, даже в молодости – красив в общепринятом смысле этого слова, но принадлежал к тому типу мужчин, которым годы добавляют какое-то тяжеловесное величие. (Сразу вспоминался его Марк Антоний и то, как все последующие попытки сыграть эту роль были всего лишь вариациями его трактовки – фактически попытками сыграть его самого.) Могучая, широкая грудь, плечи, которые обычно к зрелости раздаются вширь, голова из тех, какие называют львиными, но с некоторым намеком на вялость в области подбородка, от которого вас отвлекало обаяние широкого рта. Густая грива седых волос, величественные нос и лоб, зоркие серые глаза, под которыми были заметны обвисшие мешки, а сами глаза казались слегка напряженными. На лице выделялись глубокие складки, которых я никогда не замечала прежде в свете рампы, – следы раздражительности или разгульного образа жизни, а может быть, болезни и связанной с ней потерей веса. Трудно было вот так с ходу сказать, в чем именно заключалась эта несомненная притягательность; трудно было, собственно, даже толком описать его. Это лицо было слишком уж знакомо и, пока ты на него смотрел, сливалось с вереницей созданных им образов, словно этот человек существовал лишь таким, каким его видели на сцене, – король, юродивый, воин, шут, – словно, покинув эту освещенную раму, он прекращал существовать. Тревожная мысль, особенно как вспомнишь, что теперь он, собственно, покинул свою раму. Теперь, если он не мог быть собой, он был никем.