Гравилёт «Цесаревич» (сборник) - стр. 48
– Я не могу себе такого представить.
– Я тоже. Но он, я чувствую, представлял. Это было для него естественным. Словно кто-то чуть-чуть сменил некие акценты в его душе – и сразу же те качества, которые мы привыкли, и правильно привыкли, ставить превыше всего, сделались страшилищами. Знаешь, прежде я думал, что нет у человека качеств совсем плохих или совсем хороших, что очень многое зависит от ситуации. В одной ситуации мягкость полезна, а в другой она вывернется в свою противоположность и превратится в слюнтяйство и беспомощную покорность, и ситуации эти равно имеют право быть. В одной ситуации жесткость равна жестокости, а в другой именно она и будет настоящей добротой. Прости, я не умею пока сформулировать лучше, мысль плывет… Теперь я подумал, что все не так. Ситуации, где доброта губительна, а спасительна жестокость, не имеют права на существование. Если мир выворачивает гордость в черствость, верность в навязчивость, доверчивость в глупость, помощь в насилие – это проклятый мир.
Она вздохнула:
– Конечно, Сашенька. Ты ломишься в открытую дверь. Доброта без Бога – слюнтяйство, гордость без Бога – черствость, помощь без Бога – насилие…
Я улыбнулся и погладил ее по голове.
– Саша, неужели ты не чувствуешь, что я права?
– Кисленко и прежде не верил в Бога – и был прекрасным человеком. И потом продолжал не верить ровно так же – и стал бешеным псом.
– Если бы он верил в Бога – он не достался бы бесам.
– Сколько верующих им достается, Лиза! И сколько атеистов – не достается!
В столовой, перебив мирное «тик-тик», закурлыкал телефон.
– Кто это может быть? – испуганно спросила Лиза. – Почти три…
А у меня сердце упало. Хотя Стася никогда не звонила мне домой, и уж подавно бы никогда не позвонила ночью, первая сумасшедшая мысль была – с нею что-то стряслось.
Нет, не с нею. Звонил Круус.
– Простите, что беспокою, – сказал он бесцветным от усталости голосом, – но у вас, как я знаю, с утра отчет в министерстве, и я хотел, чтобы вы знали. Кисленко скончался.
– Он еще что-нибудь говорил? – после паузы спросил я.
– Ни слова. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Вольдемар Ольгердович. Благодарю вас. Ступайте отдыхать.
Я положил трубку.
– Что-нибудь случилось? – очень спокойно спросила из спальни Лиза.
– Еще одно тело не выдержало раздвоения между справедливостью человеческой и справедливостью бесовской, – сказал я.
– Что?
– Лиза… прости. Ты позволишь, в виде исключения… я прямо тут покурю, а?
– Конечно, Сашенька, – мгновенно ответила она. Запнулась. – Только лучше бы ты этого не делал, правда.
Я даже улыбнулся против воли. В этом она была вся. Любимая моя.