Грачи улетели - стр. 30
– Это очень русский концепт, – сказала Катрин. – Твой проект – самобытный проект.
– Какие ты знаешь слова! – воскликнул Тепин. – Естественно, самобытный проект. Я же тебя куда привез? Ты же видишь, куда.
– В чем заключается присутствие Достоевского? – Я буду на нем рубить.
– На «Преступлении и наказании»?
– Конечно! А на чем же еще?
– Я не буду держать голову! – объявила Катрин. – И не надо. Ты должна заснять все на камеру.
Тепин сообщил Евдокии Васильевне, что, если Евдокия Васильевна в самом деле желает этого, он готов зарубить петуха. Евдокия Васильевна обрадовалась. Жалко петуха, а ничего не поделаешь.
Тепин попросил показать место казни.
– Дак на этом чурбане, я на нем дрова колю. Тут всего удобнее.
Тепин обошел плаху кругом, ткнул ее ногой.
– Только я сразу предупреждаю, я на нее книгу положу.
Евдокия Васильевна решила, что ослышалась:
– Как ты сказал? Что положишь?
– Книгу. Будем на книге рубить.
– На какой еще книге?
– Ну на книге, художественной. Книга, знаете?
– Зачем же на книге? – изумилась Евдокия Васильевна. – Кто же на книге рубит? Можно на худой конец газету постелить… Да и газету зачем? Чурбан и достаточно.
– Нет, мне на книге удобнее.
Евдокия Васильевна все в толк взять не могла, о какой такой книге речь идет:
– Что за книга-то? Читают которую?
– Ну да. Толстая такая, – он показал пальцами, какая толстая.
– Дак у меня и нет такой книги… – произнесла Евдокия Васильевна растерянно.
– Не волнуйтесь. У меня есть.
Глава четвертая
Щукин бросил институт после второго курса и был забран в армию. В армии он окончательно повернулся на механизмах, но механизмах не военной техники, а пишущих машинок. Он ремонтировал машинки в штабе полка, в фин. части, командировался в дивизионы. Однажды он сломал возвратный механизм печатной машинки из армейского клуба нарочно, для того чтобы иметь возможность его потом починить, и вовсе не потому, что починка пишущей машинки сулила ему какие-то выгоды, а просто нравился сам процесс – разборка, ремонт, подгонка деталей, регулировка, сборка.
В армии Щукина ценили. Настолько, что когда уходила Марина, ему дали трехдневный отпуск для коррекции ситуации. Решение не только неслыханное, но и бессмысленное. Лучше бы не давали.
После армии он решил восстановиться в институте, но прежде чем поступить – теперь уже на вечернее, – он устроился при том же вузе на учебно-опытный завод рабочим – изготовлял пособия для физических кабинетов. Работы было не так много, чтобы не хватало времени на подрабатывание – дополнительно он чинил пишущие машинки.
Щукин так и не стал перепоступать в институт, скоро он поругался с начальником и гордо уволился. Ремонт пишущих машинок он решил сделать своей главной профессией, нравилось ему это дело; он бы и арифмометры с удовольствием чинил, но век арифмометров давно завершился. Сначала Щукин хотел устроиться на работу в Дом быта, Лермонтовский, 1; в Доме быта среди прочих бюро добрых услуг было и бюро по ремонту пишущих машинок. Не приглянулось. Ходить каждый день на работу и пахать, как тогда говорили, на государство Щукину было не по душе. В нем проклюнулся предприниматель – по тогдашней терминологии, частник. Он задумал начать собственное дело. Но чтобы не прослыть тунеядцем, ему надлежало или где-нибудь «числиться», или найти работу, которая бы его ничем не сковывала. И вот на закате эпохи, которую потом назовут «поздним застоем», вняв советам знакомого независимого поэта (а тогда было очень много поэтов – и зависимых, и не-), он поступил, как поступил бы настоящий поэт, – то есть на работу в сторожку. Но он не был поэтом. Многие в те годы шли сторожить, кочегарить, служить водолазами на спасательных станциях, одним словом, дежурить – чтобы творить, создавать вечные ценности. Щукин не литераторствовал, подобно другим, – комплекс непризнанной гениальности ему не был знаком, ему нечего было сказать миру, кроме того, что мир знал без него, просто он решил, что, сидя в сторожке, будет коротать часы за починкой пишущих машинок, обслуживая окрестности этой самой сторожки. А машинок было много, очень много в городе Ленинграде, и они часто ломались, особенно часто – пишмашинка «Москва».