Говорит Ленинград - стр. 46

20/V-42

Вчера были у Матюшиной, тетки Тамары Франчески. Тамара – сестра Игоря Франчески и близкая подруга Леньки Анка, – двух людей из 6, которые оговорили меня в 38-м году, и из-за них я попала в тюрьму. Они не виноваты, их очень пытали, но все же их показания чуть-чуть не погубили меня. Тамара довольно часто бывала у нас, рассказывала нам о тетке и жаловалась на нее, и мать Леньки говорила, что будто тетка испортила ей жизнь. В деревянном старом домике на Петроградской, на Песочной улице, когда-то бывали молодой Маяковский, Хлебников, Елена Гуро. На Песочной улице, в конце ее – умерла моя Ирочка. В другом конце Песочной, в военном госпитале – зимой необратимо захворал Коля. Сюда я несколько раз ходила 6 января, к нему. Пришла, а он лежал связанный, безумный, среди чужих людей, бредил гитлеровским пленом и сразу узнал меня. ‹…› О, нет! Если начать вспоминать это, то сплошная рана открывается внутри и ясно становится душе, что нельзя, нельзя жить после этого. ‹…›

Я не знаю все еще, как же жить. Не умом не знаю, а практически. ‹…›

Матюшина, как и многие другие, тоже говорила мне о моей передаче «Ленинградцы за кольцом» – восторженно и тоже благодарила. Надо написать еще лучше – «Ленинград – фронт», надо написать грустно и сурово, в чувстве ожидания новых испытаний для уставших ленинградцев. Говорят, что обстановка на Лен. фронте складывается неблагоприятно для нас. Бог знает, что еще будет. Сегодня в городе непривычно тихо, слышно было даже, как в саду отдыха кричали птицы. Ну, а завтра? Немцы подтянули резервы к городу, разбомбили плотину на Ладожском, по Неве все же идет ладожский лед, и среди него – много мин. Говорят, что уже взята Керчь. Как это все щемит и болезненно душит – эти прошлогодние сводки: «наши войска отошли…» Выйдет ли что с Харьковом, и как все это – непонятно. В приказ – окончить войну с Германией в 42-м году – что-то не верится. Демагогия. Конца блокады не видно. О, суровые, замкнутые в себе, черные и голубые лица ленинградских детей. Вчера увидала такую девочку в булочной, и опять пронзило: «Как можно жить, терпя этакое?» Хорошо, что Юра уложил Мэри Рид в больницу. Хорошо, что мы отдали свои пропуска в столовку Дома писателей – Мариным. Это их сильно поддерживает, они – старейшие друзья мои и Коли, Коля одобрил бы это.

Но ведь это – капли в океане. А люди голодают и голодают, и многие еще отчаяннее, чем в феврале. Маруся, Фриц, Мэри, Мироновы – прямо об этом и говорят. Уже последние запасы сил выходят. Прендель рассказывал недавно, что трупоедство растет – в мае в их больнице 15 случаев вместо 11 – в апреле. Ему же пришлось и все еще приходится держать экспертизу по определению вменяемости людоедов. Людоедство – факт, он рассказывал о двух людоедах, которые сначала съели трупик своего ребенка, а потом заманили троих – убили их и съели. Это было в апреле. Когда Прендель об этом говорил – мне почему-то было смешно, совершенно искренне смешно, тем более что он еще пытался как-то оправдывать их. Я сказала: «Но ведь ты же не скушал свою бабушку», – после этого уже не могла всерьез относиться к его рассказу о людоедах. А как все это опротивело – людоеды, продырявленные крыши, выбитые стекла, идиотическое разрушение города – тоже, героика, романтика войны! Вонючее занятие, подлое и пакостное. Все героическое живет лишь в том, что идет вопреки войне и не естественно ей. И до скрежета зубовного, до потери дыхания от ненависти – жаль людей, и противно, противно, душно во всем этом… Неужели, действительно, этому смраду будет конец?