Город и псы - стр. 2

Однако, ни эти, ни другие заботы всех без исключения сословий, – от простолюдинов до придворной знати, – сейчас нимало не заботили пятого Сёгуна династии Токугава, который, наспех смочив лицо, и, позволив промокнуть его полотенцем, слегка пошатываясь от сильной слабости и общего недомогания, направился в Средние покои, дабы облачиться там в парадное кимоно и в нём припасть к стопам Будды, у семейного алтаря. Именно здесь все предки его могущественного клана ежедневно, из года в год, из века в век, оказывали почтение усопшим родственникам, творя молитвы и поминальные обряды в их честь. Но сегодня, опустившись на колени перед ликом божества, и, молитвенно сложив лодочкой у груди руки, Сёгун Цунаёси взывал лишь к духу своей матушки Кэйсё – Ин, которая когда-то поведала сыну о его плохой карме, хотя более подходящим для этого местом сейчас послужил бы храм – усыпальница Гококу-Дзи, построенный им в честь умершей родительницы. Будучи наложницей Сёгуна Иэмицу, она, простая, набожная дочь бакалейщика из Киото, была бесконечно далека от любых государственных дел, зато безумно любила своего княжеского отпрыска, мечтая увидеть в нём великого гуманиста-просветителя, а не воинственного самурая, следующего лишь дорогой войны и чести. И кто уж там явился главным застрельщиком его духовных перемен, – бездельник ли Рюко, дворцовый храмовый монах, или заезжие китайские астрологи со своими мудрёными фолиантами, переплетёнными старинным сафьяном, – только это не прошло даром и дало свои всходы. Матушка Кэйсё – Ин, досыта напитавшись их учениями, передала всё это сыну, правившему в Эдо уже почти десять лет и добившемуся на своём поприще небывалого расцвета культуры и искусства, олицетворивших собой славную эпоху Гэнроку. Но, увы, этого было мало для того, чтобы родился наследник сын. С тех пор, как судьба забрала у него трёхлетнего первенца, ни жена, ни одна из его многочисленных наложниц, уже не могли, как ни старались, понести от него, и Сёгун Цунаёси всё чаще впадал в глубокую и продолжительную депрессию, грозившую вылиться в самое обыкновенное безумие. И вот тогда – то чадолюбивая и набожная Кэйсё-ин и сообщила Сёгуну о том, что во всём виновата его карма, согласно которой он в прошлой жизни, немилосердно относился к животным и, прежде всего, к собакам, а его августейшие родственники – ко всем бедным, убогим и сирым. Поэтому единственным путём очищения кармы мог явиться лишь путь милосердия и сострадания ко всему живому.

Цунаёси закрыл глаза и с минуту стоял на коленях, замерев в почтительном поклоне. Воображение рисовало ему образ матери, которая смотрела на него и улыбалась сквозь мучнисто – белый туман курящегося фимиана своею кроткой, едва приметной улыбкой. Из-под ресниц властителя потекли слёзы, которых он уже не в силах был сдержать. Это считалось позволительным только здесь, у семейного алтаря, где никто не мог его видеть. Во всех же прочих местах такое было бы невозможно. И уж, тем более, было бы недопустимым, если бы эти слёзы земного Божества увидел кто-нибудь другой. Тогда это стало бы последним, что тот, другой, вообще, когда-либо видел на этом свете. Но сейчас это не имело значения. Пятый Сёгун династии Токугава Цунаёси знал, что нынче же умрёт. Он чувствовал, как смерть наступает ему на пятки. И это не был очередной приступ ипохондрии, – скорее реальное осознание приближающегося конца. Но сама по себе смерть больше не страшила: физическое небытие на одном из этапов бесконечного пути, в вечном круговороте перерождений, уже давно стало частью его сознания. Ведь, рано или поздно неумолимая карма оденет каждого в одежды другой, новой жизни. Вот, только какими они будут, эти одежды? И вспомнит ли он тогда себя прежнего. Монахи уверяют, что Будда помнил все свои прежние жизни, пока не ушёл в нирвану. Но это Будда!