Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников - стр. 11
<…>
Горький вообще мыслит без оттенков и тонкостей. В его художественных образах бездна нюансов, а мысли элементарны, топорны, как бревна, и так же, как бревна, массивны – этакие дубовые, тысячепудовые тумбы; их не прошибешь никакой диалектикой, так они монумента-льны и фундаментальны; о них хоть голову себе разбей, а их не сдвинешь. Если наша гибель – Восток, то наше спасение – Запад, а если наше спасение Запад, – то – к черту все, что не Запад!
<…>
Никакая среда не может назвать его своим. Всех своих героев, оторванных от корня, от почвы, он создает по образу и подобию своему. Только такие ему и удаются, – неприкаянные. <…> Сам он ни к чему не прилеплен. Оттолкнулся от Азии, но европейцем не сделался. Проклял деревню, но в городе не нашел себе места. Прильнул к интеллигенции, но внутренне остался ей чужд. Всю жизнь он на перекрестке дорог.
Корнею Чуковскому пришлось немало претерпеть за свои ранние работы о Горьком. Партийные идеологи считались их злонамеренным искажением образа основоположника социалистического реализма, советской литературы, лучшего друга вождей, пионеров и чекистов. Сам Горький, надо отдать ему справедливость, при всем своем писательском самолюбии на Чуковского зла не затаил и тот в тяжелые годы сталинизма пользовался охранным статусом – «друг Максима Горького»[9], хотя с литературной критикой ему в советское время пришлось завязать. Интересно, что в двухтомной «Истории русской критики», изданной Институтом русской литературы (Пушкинским Домом) в 1958 году, не было не только статьи о Чуковском, как об одном из ведущих литературных критиков «Серебряного века», мастере «разгромного фельетона», но даже упоминания его имени.
После распада СССР Горького подвергли остракизму, однако на пороге Миллениума его решили все же вернуть русской культуре, в новом, очищенном от идеологической ретуши и позолоты качестве.
В современной «песне о Горьком», как правило, имеет место сочетание дифирамбов и полино-дии. Такого рода подход нельзя не признать вполне разумным, ибо он позволяет включать в анализ фигуры Горького все противоречивые качества, что ей присущи. Ведь и сам Горький устами Льва Толстого («Лев Толстой. Х») утверждал, имея, возможно, в виду себя, что:
Так называемые великие люди всегда страшно противоречивы. Это им прощается вместе со всякой другой глупостью. Хотя противоречие не глупость: дурак – упрям, но противоречить не умеет.
С точки же зрения современной оценочной шкалы за Горьким, как ни за одним другим из русских писателей-классиков, числится много «чистого» и «нечистого». Начнем с «нечистого», ибо оно-то и определяет уникальность идейно-психологического типа писателя. Здесь речь идет и в основном, и в частностях, в первую очередь, конечно, об общественно-политической деятельности писателя. Именно она в своей жизненной конкретике является наглядной иллюстрацией мировой трагедии, поставленной Историей человечества под названием «Великий русский эксперимент».